Джинни Эбнер: Королевский тигр

— Мне не оставалось ничего другого, как развестись с женой, хотя я любил ее не меньше, чем раньше, — сказал служитель. — Не знаю, поймете ли вы меня, господин доктор, вам ведь наверняка не доводилось побывать в таком положении. Конечно, мужчина может что-то принести в жертву женщине, но только не свое самоуважение. По крайней мере, тогда я так думал. Я считал себя кем-то вроде разжалованного генерала, который должен ходить в денщиках у какого-то лейтенанта, — с усмешкой заметил служитель, и уже само это воинственное сравнение, а также его армейский лексикон показали, что в душе служителя поражение уже давно преобразилось в победу, унижение — в возвышение.

— Я ушел из цирка и поступил сюда на место служителя. Думал, что в соседстве здешних опустившихся от безделья и долгой неволи зверей верну себе утраченную независимость. Но вышло по-другому. Со временем я увидел, что раньше совершенно неверно понимал животных, и когда я это уразумел, у меня пропало всякое высокомерие. Ведь то было человеческое высокомерие, если я мнил себя владыкой их инстинктов лишь оттого, что, будучи человеком, умел скрутить свои инстинкты в канат из множества нитей, который был поэтому, конечно, очень крепким. Я, укротитель, свил веревку для природы.

— А я ведь так и говорил! — воскликнул доктор. — Ваша дрессировка была черной магией, волшебством.

— Нынче у меня к зверям совсем иной подход, — спокойно продолжал служитель. — Я знаю, что они от меня не зависят. Они живут в другом, не моем, мире. Там они — те, кто сильнее. Когда же их насильно загоняют в наш мир, они, понятно, теряют превосходство, и тут мне подобает помогать им. Я просто обязан хоть немного умерить зло, которое мы им причиняем. Вот и все.

Служитель медленно допил свое вино, поставил стакан и некоторое время задумчиво передвигал его по столу. Потом выпрямился и посмотрел на врача решительным, но очень дружелюбным взглядом:

— После того как я увиделся с ней снова, в клинике, я постепенно понял, что любил жену не как муж, а только как укротитель.

Он помолчал, потом снова устремил взгляд на врача и продолжил:

— Надеюсь, вы на меня не рассердитесь, господин доктор… Но ведь и вы, может быть, относитесь к ней не как служитель, а как дрессировщик. В ней определенно есть что-то, что к этому подталкивает. Но думаю, если вы вылечите Мону Белинду, она уже будет не более чем просто разведенной женой циркача-неудачника, ставшей теперь женой убийцы. Но в действительности она возлюбленная королевского тигра.

— Я врач, — сказал Клингенгаст с дружеской настойчивостью. — Мой долг — избавить ее от мании.

Служитель несколько раз кивнул:

— Да, конечно, вы правы. Вы должны повиноваться долгу, господин доктор. Но вы потерпите неудачу на том же, на чем потерпел ее я.

Клингенгаст вспомнил о разговоре, что произошел у них некоторое время тому назад.

— Вы хотите сказать — потому что в глубине ничего нет, только пустота. Полнейшая пустота. Ведь так вы в тот раз выразились?

Служитель кивнул.

— Да. Так я и думал тогда. Но с тех пор как я ее снова увидел, я думаю, что и у нее там, в глубине, есть какая-то сильная мысль. Пусть безумная. Может быть, для Моны Белинды тигр — ее Бог, и она готова отдать себя без остатка на заклание. Он для нее — более сильный.

Врач выслушал внимательно и отметил как знак их крепнущей дружбы то, что какое-либо превосходство каждого из них или большее знание теперь стало несущественным, потому что каждый признавал за другим право на иной образ мыслей.

Служитель продолжал:

— Кто знает, может быть, тот, кем я стал вопреки моей изначальной природе и тщеславному властолюбию, тоже действует по принуждению чужой воли — кого-то более сильного…

— Вы имеете в виду… — врач не договорил.

— Когда я познакомился с мальчиком, — сказал служитель, — мне захотелось и его только выдрессировать, это была игра, проба сил. Но теперь я покоряюсь. Я хочу исправить ошибку, которую совершил с его матерью, и усыновить его, я хочу стать для него не дрессировщиком, а отцом.

За этим долгим сосредоточенным разговором они не заметили, как наступил вечер. Они встали, и врач бросил взгляд на часы, а служитель сказал:

— Зоопарк давно закрыт, ворота наверняка уже заперли. Идите, пожалуйста, прямо, по левой аллее. А я сейчас принесу ключи и выпущу вас через служебный выход.

Клингенгаст кивнул и медленно пошел вдоль аллеи, под молчаливыми древними каштанами, и теперь, когда смолк диалог людей, ему стал внятен великий и беззвучный монолог природы, ее безмолвно покоящееся в себе бытие. Успокоились и звери, птицы спали, спрятав голову под крыло, кошки — свернувшись клубком. И только волк за железной решеткой загнанной серой тенью метался в безумном танце — три шага вправо, три шага влево. Как он, должно быть, тоскует по природной свободе, когда можно быть охотником и добычей, терзать и быть растерзанным жестоким железным капканом. Что движет им, что для него сильнее благ сытого покоя здесь, за решеткой, в ее плену, и под ее защитой?