Герман Кох - Звезда Одессы

— А потом вы употребили в отношении женщин слово, которое, вообще-то, нельзя произносить… — сказала она. — Слово, с помощью которого женщинам дают понять, что они не стоят даже… даже…

— Верблюда? — выпалил я.

Может быть, виной тому был «Джек Дэниелс» в чае или мое общее состояние и затравленный нурофеном и алкоголем мозг, но в тот день мне хотелось преимущественно легких разговоров.

К немалому моему облегчению, Фатима засмеялась.

— Можно сказать и так, — ответила она.

— А где именно ты жила? — быстро спросил я, пока не вернулась серьезность. — Я имею в виду, где именно в Марокко?

— В Ужде, — сказала она. — Точнее, в маленькой деревеньке в горах Эр-Рифа, между Уждой и Эль-Хосеймой.

Было истинным наслаждением слушать, как Фатима произносит названия обоих марокканских городов, безупречно произнеся по-голландски остальные слова. Эти названия были словно оливки и анчоусы в безвкусном блюде из вываренной капусты.

— Ужда, — повторил я, а потом еще раз с большей силой: — Уж-да!

Из моей больной головы это вырвалось, будто чих животного, обитающего только в горах.

— Знаете, где это? Недалеко от границы с Ал…

— Ты не обязана все время говорить мне «вы», — прервал я ее. — Может быть, ваша культура предписывает уважать старших, но я всего лишь стар. Я не тот, кого следует уважать.

Она еще больше склонила голову; в промежутке, который открылся между ниспадающими волосами и лицом, я увидел сережку — несколько цепочек и бусинки.

— У вас есть атлас? — спросила она.

И скрылась внизу, чтобы вскоре вернуться с нашим подробным атласом мира и чашкой свежего «чая».

Из оставшихся событий того дня вспоминается только ее средний палец, передвигающийся по карте Северной Африки и показывающий мне каждый город в отдельности; на других пальцах она носила по одному или по несколько колец с яркими красными кораллами и крошечными зеркальцами, которые сверкали, как бриллианты, но на среднем было лишь одно плетеное золотое кольцо без всяких украшений. Ее родители жили в Надоре, а два брата — в Эль-Хосейме, на побережье; был и еще один брат, живший в Амстердаме. Деревеньки с непроизносимым названием, в которой родилась Фатима, на карте, как и следовало ожидать, не оказалось, но она показала мне приблизительное местонахождение. Слушая ее, я чувствовал, как тяжелеют веки, и мне становилось все труднее следить за пальцем, двигающимся по карте. От ворота ее лиловой футболки исходил запах древесного угля и свежевыжатых апельсинов. Позже, когда Фатима уже давно ушла, я еще раз понюхал одеяло в том месте, где она сидела, и карту Марокко в атласе, но древесный уголь и свежевыжатые апельсины не вернулись. Последним, что я помнил, были руки, забирающие у меня чашку и ставящие ее на столик возле кровати. Когда я снова открыл глаза, низкое солнце уже висело над крышами домов на другой стороне улицы; в доме было тихо — никакого шума от пылесосов или окунающихся в ведра швабр.

В другие дни, когда появлялась Фатима, меня, наверное, по каким-то причинам не было дома: не могу вспомнить, видел ли я ее еще хоть раз перед летним отпуском. А теперь оказывается, что она задержалась в Марокко, куда уехала в отпуск. So what? [48] Ну и что? (англ.) Были и другие уборщицы, которые могли бы подтереть грязь во всем мире, — например, чилийка, которую я как-то видел за работой у шурина и невестки. Точнее, я наблюдал, как она, сидя за обеденным столом, поглощала одну чашку кофе за другой, перечисляя на невнятном голландском бедствия, постигшие ее ближайших родственников в Сантьяго-де-Чили; вообще-то, их было многовато для одной семьи, но чилийская уборщица хорошо знала, какую струну нужно задеть у моей невестки.

У Ивонны увлажнялись глаза и начинала покачиваться голова, когда она слушала бесконечные россказни о серопозитивных сыновьях, безвинно сидящих в тюрьме племянниках и внематочно беременных племянницах; на Рождество она оплачивала чилийке билет на родину. Все это было «не выразить словами», как невестка говорила в таких случаях, вытирая бумажной салфеткой слезы в уголках глаз. Я сильно подозревал, что в глубине души она радовалась спонсируемой за ее счет безнадежной драме третьего мира: страдания всего мира сводились к одной понятной проблеме, которая решалась при помощи нескольких купюр, и о выделении денег на ликвидацию остальных бедствий можно было не думать.

— Я просто радуюсь возможности сделать хоть что-то, — говорила она каждому, кто соглашался ее слушать, давая понять — как бы между прочим, — что другие не делают совсем ничего.