Орхан Памук - Мои странные мысли

Когда дамы, у которых я работала, уходили днем, они говорили мне: «Самиха, когда закончишь, не трать время на молитвы и телевизор, иди сразу домой». Я иногда работала так усердно, что могла вычистить весь город, но потом мои мысли начинали блуждать, и я останавливалась. В глубине нижнего ящика шкафа, среди рубашек и жилеток хозяина, я нашла иностранный журнал с картинками мужчин и женщин в таких непристойных позах, что, даже просто посмотрев на них, я почувствовала себя такой же развратной. В медицинском шкафчике ханым-эфенди, с левой стороны, была странная коробка, которая пахла миндалем, а внутри ее, под гребешком, лежала иностранная банкнота. Мне нравилось перелистывать забытые в редко открывавшемся ящике семейные альбомы, старые свадебные, школьные либо летние фотографии и рассматривать их, открывая, каковы были люди, на которых я работала, в молодости.

В каждом доме, где я трудилась, была груда старых пыльных газет, пустых бутылок, неоткрытых коробок, задвинутых и забытых где-то в углу, и мне приказывали не прикасаться к этой куче – как будто в ней было что-то священное. В каждом доме был угол, к которому я не должна была приближаться, но, когда никого не было дома, я давала волю своему любопытству и заглядывала, стараясь не тронуть банкноты, золотые монеты, странно пахнущее мыло и декоративные коробки, которые хозяева оставляли с целью просто проверить меня. У сына ханым-эфенди была коллекция пластмассовых игрушечных солдатиков; он выстраивал их на своей кровати или на ковре и играл в войну. Пока один отряд у него сражался с другим, я забавлялась, глядя на него, увлеченного своей игрой, забывшего обо всем вокруг, а иногда, оставшись одна, я садилась и играла в солдатиков сама. Многие семьи покупали газеты просто для того, чтобы собирать купоны, и мне приходилось вырезать их. Раз в месяц, когда наступало время получать по этим купонам эмалированные чайники, иллюстрированные кулинарные книги, декоративные чехлы для подушек, выжималки для лимонного сока и шариковые ручки на батарейке, наигрывавшие мелодию, хозяева отправляли меня стоять полдня в очереди в ближайший газетный киоск. Был один электрический кухонный прибор, который ханым-эфенди прятала вместе со своими зимними шерстяными вещами в шкафу, пропахшем нафталином, и, хотя ханым никогда им не пользовалась, она продолжала тщательно хранить эту машину, потому что это была настоящая импортная вещь из Европы. Иногда я рассматривала квитанции, газетные вырезки, рекламные листовки, письма и фотографии, которые находились прямо на дне шкафа, как будто должна была вот-вот найти что-то, что я давно искала. Иногда мне казалось, что эти письма были предназначены мне и что на этих фотографиях тоже я сама. Еще мне казалось, что это по моей вине сын ханым-эфенди взял красную губную помаду своей матери и спрятал у себя в комнате. Я чувствовала одновременно глубокую привязанность к этим людям и в то же время некоторую обиду на них, раскладывающих напоказ свой личный мир передо мной.

Иногда к середине дня я уже начинала скучать по Ферхату, нашему дому и фосфоресцирующему контуру нашей земли, который был виден с кровати. Два года спустя после того, как я устроилась горничной, я начала обижаться на Ферхата, который не забирал меня от этих хозяев, от их ужасных сыновей и избалованных дочерей, от подручных из бакалейных лавок и сыновей привратников, которые гонялись за мной, потому что я была миленькой.

Ферхат.Через год после того, как я начал работать в ресторане «Мюррювет», мне стали поручать обязанности кассира. Во многом это было результатом тех университетских курсов, занятия которыми Самиха всегда поощряла, даже если они были всего лишь заочными курсами по телевизору. Но по вечерам, когда ресторан был полон и шумен, а в воздухе висел запах ракы и супа, брат владельца садился за кассу и делал все сам. Владелец, главный ресторан которого был в Аксарае (наш был дочерним заведением), имел одно правило, которое постоянно повторял поварам, посудомойщикам и нам, официантам и помощникам официантов: каждая тарелка французского картофеля фри, томатного салата, жареных котлеток, риса с курицей, каждое маленькое пиво и стаканчик ракы, каждая миска чечевичного супа, тушеной фасоли, ягнятины в луке должна быть учтена кассиром перед тем, как быть подана клиенту на стол.

Ресторан «Мюррювет», выходивший на проспект Ататюрка и обладавший четырьмя большими витринами (всегда задернутыми кружевными занавесями) и толпой нетерпеливых завсегдатаев – местных лавочников, которые жевали тушеное мясо в обед, мужских компаний по вечерам, неторопливо потягивавших ракы, – был целым предприятием, таким деятельным, что иногда было нелегко следовать указаниям менеджеров. Даже в обед, когда я присаживался на место кассира, я не всегда успевал уследить, где официанты брали свои тарелки тушенных цыплят с овощами, сельдереем в оливковом масле, бобовым пюре и запеченной макрелью. Официанты выстраивались перед моим столом, дожидаясь, пока каждая порция не будет учтена (пока нетерпеливые клиенты кричали: «Это моя порция и уже остывает!»). Иногда уже не оставалось выбора, кроме как позволить официантам вначале разнести заказы и принять их отчеты позже, когда все немного поутихнет: «Ферхат, братец, фаршированный перец и рулетики с сыром на семнадцатом столе, две куриные грудки на шестнадцатом». Но проблемы с очередью оставались, потому что официанты теперь норовили перекричать один другого, вместо того чтобы ждать: «Салат на номер шесть, два йогуртовых салата на номер два». Некоторые выкрикивали заказы, пробегая со стопкой тарелок, и у меня, кассира, не всегда хватало времени все записать. Официант мог забыть номер и блюдо и, забыв, просто придумывал на ходу, сколько и чего захватил с кухни. Официантов вообще не волновало то обстоятельство, что часть порций оставалась неучтенной; они знали – если покупатели думают, что получили что-то бесплатно, они дадут больше чаевых.