Орхан Памук - Мои странные мысли

Однажды Налан-ханым сказала, что ей надо со мной поговорить. Она сказала мне, что Зелиху уволили из уважения к желанию ее мужа (я так и не поняла, о чьем муже идет речь), и, к сожалению, хотя она абсолютно уверена в моей невиновности, это значило, что я тоже больше не могу у нее работать. Я не совсем поняла, что происходит, но, увидев, что она плачет, сама тоже заплакала.

– Не плачь, дорогая моя, мы приготовили для тебя кое-что замечательное! – сказала Налан-ханым оживленным тоном, каким гадалки-цыганки говорят: «Тебя ждет прекрасное будущее!»

Оказалось, что богатая, уважаемая семья из Шишли искала прислугу, честную и заслуживающую доверия горничную вроде меня. Налан-ханым собиралась отослать меня туда, и мне предстояло отправиться прямо к ним без всяких объяснений.

Мне было все равно, но Ферхату не нравилась моя новая работа. Теперь мне приходилось вставать еще раньше, затемно, чтобы успеть на первый мини-автобус в сторону Гази-Османпаша. В Гази-Османпаша мне нужно было ждать еще полчаса автобус до Таксима. Эта часть поездки занимала больше часа, и автобус обычно бывал так полон, что все поджидавшие его толкались локтями, чтобы вскочить первыми и занять свободное сиденье. В окно автобуса я разглядывала спешивших на работу клерков, уличных торговцев, толкавших перед собой свои тележки, лодки на Золотом Роге и детей, торопившихся в школу. Я старалась рассмотреть крупные заголовки газет в магазинных витринах, рекламные объявления на стенах, огромные рекламные щиты, мимо которых мы проезжали. Я рассеянно читала стихи, которые умники приклеивали на задние стекла своих машин и грузовиков, и мне начинало казаться, что город разговаривает со мной. Было приятно думать, что Ферхат провел свое детство в Каракёе, прямо в центре города, и, вернувшись домой, я просила его рассказать о тех днях. Но он поздно возвращался по вечерам, и мы видели друг друга все меньше и меньше.

На Таксиме, где я снова пересаживалась на другой автобус рядом с почтой, я покупала бублик-симит у одного торговца и либо съедала его в автобусе, глядя в окно, либо прятала в свой пакет и ела позже, в доме, где работала, за чашкой чая. Иногда дама, у которой я трудилась, говорила мне: «Позавтракай, если ты еще не поела сегодня». Так что я подкреплялась сыром и оливками из холодильника. Около полудня я начинала жарить ей котлетки к обеду, и она говорила мне: «Брось еще три для себя, Самиха». Она клала себе на тарелку пять штук, но съедала только четыре; я доедала оставленную котлетку на кухне, так что мы обе в итоге съедали по четыре.

Но ханым-эфенди (так я обычно ее называла – я никогда не обращалась к ней по имени) не садилась за стол со мной, и мне не разрешалось есть одновременно с ней. Она хотела, чтобы я находилась достаточно близко, чтобы услышать ее вопрос: «Где соль?» – или приказание: «Убери это», так что я стояла в дверях обеденной комнаты во время ее обеда. Она часто задавала мне один и тот же вопрос: «Откуда ты?» И всегда забывала ответ. Когда я сказала ей про Бейшехир, она воскликнула: «Где это? Я там никогда не была», так что в конце концов я начала говорить, что я из Коньи. «Ах да, Конья! Я собираюсь туда однажды поехать и посетить могилу Руми», – ответила она. Позднее, когда я уже работала в других домах (один находился в Шишли, другой в Нишанташи), я снова сказала, что я из Коньи, и, хотя люди там тоже сразу вспомнили про Руми, они тут же испугались, что я буду пять раз в день совершать намаз. Впрочем, Зелиха давно научила меня отвечать «нет», если кто-то спросит: «Молишься ли ты?»

В те дома я попала по рекомендации ханым-эфенди, и тамошним семьям не нравилось, что я использую ту же туалетную комнату, что и они. В тех старых домах были устроены маленькие уборные для слуг, которые мне иногда приходилось делить с кошкой или собакой и где я оставляла свою сумку и пальто. У ханым-эфенди была кошка, которая никогда не слезала с ее рук, но при этом воровала еду с кухни, так что иногда, когда мы с кошкой оставались дома одни, я давала ей пинка, а дома жаловалась на воровку Ферхату.

Однажды ханым-эфенди заболела, и мне пришлось провести несколько дней в Шишли, чтобы присмотреть за ней, потому что я понимала – она найдет кого-нибудь другого, если я не сделаю это. Мне выделили маленькую чистую комнатку, окошко которой выходило в проем между двумя домами; солнце в нее никогда не заглядывало, зато простыни приятно пахли, и мне там нравилось. В конце концов эта комнатка стала моей. Дорога в Шишли и обратно занимала четыре-пять часов в день, так что иногда я оставалась у ханым-эфенди, подавала ей завтрак наутро, а потом шла работать в другой дом. Но я всегда рвалась назад к Ферхату, в наш квартал Гази, и всего одного дня разлуки хватало, чтобы заставить меня скучать по нашему дому и всем нашим вещам. Мне нравилось время от времени уходить с работы пораньше, в полдень, и немного бродить по городу перед пересадкой на Таксиме, но я все же беспокоилась, что кто-то из Дуттепе может увидеть меня на улицах и сказать об этом Сулейману.