Матиас Фалдбаккен: Кока-гола компани

— Да подумаешь, что за проблема, Симпель, я все равно 16-го не занят, сказал Каско.

— Ты иногда такой до усёру классный мужик, Каско, что я хоть усрись, даже не знаю, что тебе сказать.

(Симпель нагнулся, разложил листок на ляжке и попытался бодро накалякать 2 вместо единицы в графе Количество сопровождающих взрослых. Бумажка прорвалась, шариковая ручка впилась в ногу, Симпель крикнул ОЙ! и БЛИН!)

Первые подозрения зародились у Насрина, Лонилева детсадовского воспитателя, года три назад. Сначала Лониль перестал играть с другими детьми. Потом он совсем перестал играть. Потом он перестал сидеть в уголке, он стал в уголке лежать. Потом он перестал смотреть на людей; как только кто-нибудь приближался, он тут же отводил взгляд в сторону. Потом он перестал плакать, когда Насрин поднимал его с полу и сажал за обеденный стол, а потом он и есть перестал. Он не ел ни хлеба, ни масла, ни сыра, ни колбасы. Ни яиц, ни фруктов, ни овощей, ни рыбы, ни говядины и ни курятины, будь она вареной или жареной. Лониль не ел ни шоколада, ни чипсов, ни карамелек, ни мороженого, ни леденцов, ни марципанов, ни печенья. А после того, как Насрин попытался всеми возможными способами заставить его что-нибудь есть, хоть что-нибудь, он перестал еще и пить. Он не пил ничего. Ни воды, ни сока, ни молока, ни лимонада, ни компота, он не желал сосать трубочку и не желал грызть кубики льда. Он отказывался пить из чашки-неваляшки с грузиком на дне и из бутылочки тоже. Насрин пытался приспособить его сосать грудь матери Султана, которая была на сносях, но Лониль не стал ни за что. Насрин призвал других воспитателей и воспитательниц младшей группы, чтобы они держали Лониля, пока он насильно поит мальчика. Лониль плевался до тех пор, пока его не стошнило. Тут уж Насрин сдался. Он побаивался, что Лониль наябедничает матери или отцу, а они оба (Симпель и Мома-Айша) были людьми до ужаса вспыльчивыми. Прошло совсем немного времени, и Лониль впал в коллапс. Его отправили в больницу на интравенозное питание. Там ему пришлось пролежать довольно долго, потому что он отказывался пообещать, что снова начнет есть и пить. Доктора, медсестры, педагоги, терапевты, психологи, специалисты по детской патологии, дети из его садика, бабушки, дяди и тети, соседи, родители и Насрин могли заискивать, умолять и угрожать сколько душе угодно; максимум, на что шел Лониль, это получать пищу по каплям в кровь. Так он и лежал, пока неожиданно и черт знает почему не решил снова начать есть. На один из ста тысяч уговоров он согласился. Никто уж и не вспомнит, ни что именно было сказано, ни кем. Кто-то спросил Лониля, угрюмо лежавшего на больничной койке, не хочет ли он поесть, и Лониль сказал «ага». Вот так было дело. Но недолго музыка играла, потому что не успел он выписаться, вернуться домой и в садик, как прекратил разговаривать. Больничное «ага» оставалось единственным актом коммуникации, до которого он снизошел на долгие три года. Лонилю было три года, когда он перестал говорить, и до шести лет он не говорил. Еще он не рисовал, не строил, не проявлял интереса ни к животным, ни к машинкам, ни к комиксам. Он принимал пищу, он позволял себя перетаскивать. Это было все. Если его не переносили или не перевозили с одного места на другое, сам он не двигался, и, где бы его ни плюхнули, оставался сидеть, уставясь перед собой. Симпель заподозрил было, что все это делается исподволь с хитрым расчетом на публику, но ошибся. Он понемножку испытывал Лониля. Например, он уходил из дому и возвращался сначала через десять минут, потом через полчаса, через час, через два. Лониль так и лежал неподвижно. Симпель попробовал уходить и возвращаться через абсолютно непредсказуемые интервалы времени, чтобы Лониль не смог уловить ритма этих действий, но мальчонка сидел или лежал как куль. (Возможности шпионить за Лонилем через окна не было, потому что они жили в многоквартирном доме замысловатой планировки.) Со временем Симпель и Мома-Айша стали уходить из дому на весь вечер, а то и на всю ночь, не приглашая няньки. Лониль сам за собой следил. Если они собирались уйти больше чем на пять часов сряду, они просто-напросто ставили перед ним тарелку карпаччо и стакан воды, карпаччо — говяжья вырезка, пармезан, лимонный сок, соль/перец и руккола сверху — жратва латинов-гомиков, по мнению Симпеля — было единственным блюдом, которое Лониль ел. Это выяснилось в СЛОБОДКИНЕ, куда Симпель, Мома-Айша, папа Ханс и Типтоп зашли как следует покушать в день выписки Лониля, на следующий день после завершения проекта ТРАМ БАМ (последнего у Симпеля). За соседним столиком оказались красивая женщина с декольте и мужчина, который явно готов был отдать правую ногу, лишь бы за ним признали хороший вкус. Он прочел ей лекцию обо всем, что имелось в меню, и с его подачи она заказала карпаччо; тут Лониль, относительно бледный и томный, сполз со стула и проковылял к даме. К ее восторгу, отвращению мужчины и изумлению Симпеля, Лониль запустил всю пятерню в ее тарелку с карпаччо и так и застыл столбом. Симпель и Мома-Айша уставились друг на друга, дама захлопала в ладоши и закудахтала так, что груди заходили ходуном — папа Ханс этого не мог не заметить — а господин Вкус громко выругался, указал пальцем на Лониля и посмотрел на Симпеля. Симпель и Ко заказали нахалёнку порцию карпаччо, и с тех пор ничего другого он не ел. Единственное, что он пил, была вода. В любом случае, можно было сэкономить на няньках, а потом и на оплате детского сада, ведь в принципе было абсолютно все равно, сидел ли Лониль, уставясь в стену, в детском саду или дома; и Симпель, и Мома-Айша так построили свой день, чтобы можно было еще больше углубиться в свои профессиональные занятия; в особенности у Симпеля в апатический период Лониля (если тут можно по праву ставить диагноз «апатия») число осуществленных проектов пошло резко вверх. Дополнительной причиной, почему Симпель и Мома-Айша забрали Лониля из садика, явился Насрин. Он был отъявленным вегетарианцем; зрелище рассаживавшихся за обеденным столом детишек, разворачивавших принесенные из дому пакеты с салями, котлетами, печеночным паштетом и сервелатом он едва выносил, норовя поскорее выскочить из комнаты. Но уж гарнировать на тарелке сырую говяжью вырезку для Лонильчика день изо дня — это выходило далеко за рамки его принципов. Конечно, он истово извинялся перед Симпелем, улыбаясь безукоризненными зубами и заглаживая вперед коротко остриженные и напомаженные черные волосы (было похоже на вляпавшегося в нефтяное пятно баклана). «Принципы — это одно дело, отвечал Симпель, я уважаю разумные принципы, а не то, что теперешние идиоты втемяшивают себе в башку, но именно разумные принципы, и скажите вот мне одну вещь, Насрин, не согласитесь ли Вы, что один черт, где Лониль будет сидеть и киснуть, здесь ли, дома ли в квартире?» Он так пронзительно посмотрел Насрину в глаза, что Насрин согласно кивнул бы в любом случае, о чем бы его ни спросили. С того дня Лониль больше не видел своего садика. Симпель пытался понемножку разговаривать с Лонилем каждый день; говорил, что если ему чего захочется, пусть сразу скажет. Но Лонилю ничего не хотелось. И он не вымолвил ни словечка, пока ему не исполнилось шесть лет и он не пошел в школу.