Марина Степнова - Где-то под Гроссето (сборник)

Трудно, да. Но ничего не поделаешь. Чтобы пересадить растение, надо сперва выкопать его с корнем. Еще лучше – выдрать.

А Копотов твердо решил не возвращаться.

Это оказалось, в общем, не так уж и сложно. Надо было просто следовать указателям. Быть вежливым, понятным. Не напирать. Встроиться в систему. Очень помог старик-профессор (тот самый, из глубоко презираемого фонда), не по-отечески, а по-дедовски снисходительно присматривавший за Копотовым во время его германских штудий. Узнав, что Копотов намерен остаться в Германии, старик заметно огорчился. Россию он никогда не видел, а только жадно начитал и потому любил искренне, даже истово – как можно любить только исключительно воображаемый предмет. Впрочем, Россия Копотова, стылая, мрачная, опасная, тоже была исключительно воображаемой. Какова Россия настоящая, никто не знал. Копотов-то уж точно.

Старик и взял его на работу, собственно. Из чистой милости, конечно. А заодно научил получать гранты. Ничего хитрого, главное – правильно заполнить бумаги и вовремя их подать. Германия была как армия. Или как решето. Автоматически отсеивала мусор. Правда, вместе с мусором отсеивался и заманчивый нестандарт, оседавший по сквотам и столицам, но Копотову это было глубоко фиолетово. Он уж точно был такой, как все. И твердо решил стать немцем. Немецким ученым-историком. На горизонте маячил небольшой ухоженный дом на окраине небольшого университетского городка, шопинг по субботам, почтительные и восторженные ученики. Умеренность и аккуратность. И горе тому, кто подумает об этом плохо.

Конечно, Копотов скучал. Особенно почему-то – по пельменям, магазинным, страшненьким, которые не особенно раньше и любил. Вообще пищевые привычки отмирали медленнее всего. Копотов давно перестал шарахаться от целующихся на улицах однополых парочек, купил и даже сносил красные джинсы, смотрел местные фильмы (между прочим, комедии!), поспевая не только за сюжетом, но и за чувством юмора. Но нет-нет и вспоминал с тоской какую-нибудь селедку-иваси, разделанную на газете, заливаясь отчаянной ностальгической слюной. Домой он не ездил даже на каникулы. Зачем? Мама писала регулярно. Она – нет. Не писала и не звонила. Вообще. Мама как-то уклончиво, впроброс, сообщила: мол, замуж вышла. Кажется, счастлива. И даже почерк у нее был огорченный.

Ну, вышла и вышла. В первый раз, кажется, из четырех? Копотов довольно быстро сбился со счета. Точнее, перестал считать. А заодно следить за новостями с родины. С русскими немцами он и так старался не общаться – провинциальные громогласные жлобы, как один помешанные на предпринимательстве самого низкого пошиба и толка. Россия с коротким пароходным гудком отбывала всё дальше, в прошлое, в туман.

Счастлива – и на здоровье.

Они увиделись только в 2005 году.

Копотов переминался у могилы, стараясь не смотреть на гроб и часто-часто моргая. Всё двоилось, тряслось, как будто снятое с руки оператором-недотепой: деревья, незнакомые лица, серое небо, губы самого Копотова. Он изо всех сил пытался не расплакаться, но не справлялся. Нет, не справлялся.

Мама умерла. Мама.

Еженедельные письма. Звонки. Пару раз всего перевел ей деньги, скотина. А мог бы регулярно. Всего единожды пригласил к себе. Как она удивлялась всему. Как радовалась. Ахала. Маленькая, одета плохо. Сутулая. Копотов еле уговорил ее купить какой-то шарфик. Яркий, нелепый, распродажный. Особенно поражалась, что Копотов свободно говорил по-немецки – как ты всё понимаешь? Вот же умница… Сама ни одного языка не знала, бедная. Советский человек. Ремонт так и не сделала. Очень хотела. Не успела. Копотов прособирался. Не помог. Тоже не успел. Зато в горы каждый год катался на две недели. И в Италию летом. Тоже каждый год. Один.

Копотов закусил губу, всхлипнул. Хрюкнул даже. Отвернулся. Кто-то подошел, хрустя кладбищенским гравием. Взял за руку. И Копотов, не открывая глаз, узнал сразу же – по запаху, по теплу. Сгреб в охапку, привалился, зарылся носом, лицом. Расплакался наконец в полную силу, в голос, отчаянно. Она. Слава богу, она. Только и сказала – Санечка, родной. И сразу стало легче.

Великолепная стала. Вот именно это слово – великолепная. Высокая, тонкая. Узел волос на затылке. Шея, как у статуи. Копотов, всё еще смаргивая слезы, всё еще задыхаясь, удивлялся: какая взрослая, господи. А одета как! Каблуки, шелк, кашемир. Пальцем стерла с его мокрой дрожащей щеки помаду. Темно-темно-красную. Как укус.

– Ты краситься стала, что ли?