Марина Степнова - Где-то под Гроссето (сборник)

Почему всё так? За что? Чем она виновата?

Туся располнела – быстро, безобразно: одеваться было не для кого, не для кого просыпаться, не с кем ложиться спать. Она не сразу заметила, что слепнет, – просто мир вокруг словно порыжел, побурел, а потом медленно начал заворачиваться по краям, словно засыхающий лист подорожника. Конец века, начало следующего, одна революция, вторая, мировая война – всё прошло мимо, не замеченное, никому не нужное, неважное.

Зимой 1918 года она была еще жива, но сама уже вряд ли помнила об этом.

Милая моя Туся. Милая моя Туся. Милая моя Туся.

А чего это вы в холоду таком сидите, мамаша? Хоть бы позвали! Печка погасла давно. Ладно, ладно, сейчас затоплю. Аннушка грохнула кочергой и вышла, подталкивая впереди себя любопытствующую соседку. Топиить? Да на что ей, колоде бессмысленной? Цельную ночь сидит! Ты подумай! Этак ты на нее дров никаких не напасешься. А на что мне дрова? У нее бумажек да книжек – на всю войну напасено. Жги не хочу!

Аннушка ловко отобрала у старухи большую шкатулку. Пустите, мамаша. Пустите, кому говорю. Я счас назад вам игрушку вашу верну. И точно – вывернула в печку последние листочки Тусиной жизни и вернула.

Туся вцепилась в шкатулку грязными опухшими пальцами, ощупала, прижала к себе. Мамино. Мама. Мамочка моя. Ваничка. Алеша!

Милая моя Туся!

Если сможешь, раздобудь пятую книжку «Русской старины» за прошлый год – там, в очерках Арсеньева, есть про прапрадедушку Андрея Фомича! Если вдруг не найдешь, высылаю выписанное.

«14-го января 1 67 8 года новоприезжий доктор Андрей Келлерман представился в Аптекарском приказе начальникам его: боярину князю Никите Ивановичу да кравчему с путем князю Василью Федоровичу Одоевским и дьяку Андрею Виниусу, и ему был произведен, через толмача, допрос, где и чему он учился? И молодой доктор ответил:

– Отпустил меня отец мой, торговый иноземец Томас, для докторской науки за море, и я был в Цесарской земле в городе Лейпциге шесть лет и учился докторской науки, да в городе Страсбурге три же года был в науке, да в голландской земле, в городе Лейдене – два года, в английской земле в городе Оксфорде и во французской земле в городе Парисе – полтора года и наконец в Италии, в городе Падуе, в знаменитой Падуанской академии – два года, где и был учинен доктором и получил диплом за подписями учителей и за тремя висными печатями краснаго воска в красных кожаных ковчежцах».

Целую тебя, милая моя, родная! Жди, на той неделе, даст бог, буду дома.

Любящий тебя Алексей

В голландке, маленькой, ладной, бело-голубой, жадно полыхнуло. Красные кожаные ковчежцы радостно вспыхнули, и по пламени прошлась маленькая разноцветная радуга.

Теперь тепло, мамаша?

Наталья Владимировна Чернавская, урожденная Рыбушкина, шестидесяти трех лет от роду, потомственная дворянка, любящая дочь, нежный, сердечный мой друг, скорбящая мать, неутешная вдова, скверная мачеха, православного вероисповедания, лютеранка по совести, убежденная теософка по глупой молодости, ныне разуверившаяся атеистка, Господи, ибо и на то была воля Твоя, грузная, неопрятная, незрячая, милая дорогая Туся в белом (с прошивками) платье, рвущая вишню в солнечном, полном медного птичьего гомона барском саду, ничего не ответила.

Да, теперь ей наконец-то было тепло.

Глаукома, когда-то бывшая просто надоедливым пятном чуть справа, почти у горизонта, сузила видимый мир сперва до тоннеля, потом до прорехи и наконец до игольного ушка – и теперь вдруг оказала ей последнюю милость. Сквозь микроскопическую прореху на мгновение прорвался свет, но и его, этого бледного, словно измученного света, оказалось так много, что Туся была счастлива. Только теперь, почти совершенно слепая, она вдруг увидела свою прежнюю жизнь с такой удивительной, радостной ясностью, с какой не видела прежде никогда.

И жизнь эта была прекрасна, по-настоящему прекрасна.

Я армянка. Разве я не армянка? Я армянка. Я должна любить. Я армянка, должна чествовать своего супруга, я армянка, мои дети должны расти счастливые и в любви, я армянка ( арм. ).