Э. М. Хоумс - Да будем мы прощены

– Щедро с твоей стороны, Нейт.

– Почему ты решил ему позвонить?

– Честно сказать, я по нему скучал, как и по тебе и еще больше – по Эш. Наша поездка мне по-настоящему понравилась. – Повисает неловкое молчание, но я не жалею о своих словах. Рад, что это сказал. – А как ты, как жизнь идет?

– Идет как-то, – говорит Нейт и замолкает. – Я на занятиях по английскому написал мемуар.

– Могу себе представить, как это было трудно.

– Я написал про папу – кое-что, о чем помнил.

Долгая пауза.

– Можно будет мне когда-нибудь это прочесть?

– Не знаю, – отвечает он. Такое впечатление, что случившееся с Джорджем и Джейн только сейчас начинает доходить до Нейта. Первое потрясение миновало, и он начинает сопоставлять, что к чему. – Я стал плохо спать и даже ходил к школьному советнику, который предложил мне посещать какую-нибудь группу медитации два вечера в неделю.

– Можно и попробовать, – предлагаю я. – Очень трудные были последние месяцы.

– Посмотрим, – отвечает он.

Поговорив с Нейтом, я звоню Эшли:

– Хотел сказать тебе спасибо за записку.

– Ты ее получил?

– Получил. Произвела впечатление.

– Когда я была маленькой, нам учительница задавала упражнения: писать благодарственные записки за все на свете. Вроде «Дорогой Бог, большое спасибо за сегодняшний восход. Он был очень красивый, и я с нетерпением жду завтрашнего. Твой друг Эшли Сильвер».

– Чудесно.

– Она говорила, что если ничему иному мы не научимся, то хотя бы приобретем хорошие манеры.

– Может, она была и права. А что у тебя еще происходит?

– Естественные науки. И еще мы много готовим. У нас новая учительница, которая пытается преподавать нам химию на основе поваренного искусства – химия в быту, – и химическая лаборатория у нас работает как испытательная кухня.

– По описанию – вкусно.

– На самом деле нет. Я думаю, это даже опасно.

Готовясь ехать в нью-йоркскую адвокатскую фирму для дальнейшей работы с рассказами, я проигрываю ленты с Никсоном – видеозаписи интервью, сделанные с Фрэнком Гэнноном, в которых он говорит о Пэт, о своей семье. Я про себя называю это «официальной версией». Официальная версия есть во всех семьях, молчаливое согласие о том, что мы рассказываем о себе – кто мы и откуда. Я внимательно слушаю, пытаясь уловить интонации Никсона, уложить его формулировки у себя в голове, чтобы завтра, читая рассказы, слышать его голос.

На следующее утро Ванда знакомит меня с Чинь Лан, которая будет заниматься перепиской.

Длинная и тощая, как вытянутая вручную макаронина, она энергично трясет мне руку.

– Рада буду работать с вами. Чтобы вы только знали, я читаю о’кей, я говорю не очень.

– Вы откуда?

– Снизу, – отвечает она. – Я дочь владельца магазина.

– Я с вашей матерью давно знаком, – говорю со смехом.

Женщина кивает:

– Она мне говорила, что вы и есть, который покупал печенье. Повезло мне – они меня открывали. Я могу очень быстро печатать, читать китайский, мне плохой почерк все равно хорошо, читаю как ветер – я для них могу читать и печатать. Мы пойдем работать совместно. А если я буду что-нибудь не знать, буду спрашивать это, – говорит она радостно.

– Где вы родились?

– Ленокс-Хилл, – отвечает она. – Мне есть двадцать один лет. Я подрабатываю играть профессиональный волейбол.

– Вы счастливая женщина, – говорю я. – Исключительная.

Перед тем как мы приступим к делу, я объясняю вкратце, почему мне интересен Никсон.

– Не волнуйтесь, – говорит она. – Я изучаю. Ванда мне говорила, что вы делаете, я ходила к Википедии и узнала многое.

Я киваю:

– Меня больше всего интересует его личность и признаки, связывающие его действия и эмоции с конкретной культурой и эпохой – эпохой, которая создала и определила Американскую мечту. Не знаю, насколько вы знакомы с темой. Термин «Американская мечта» был сформулирован в тысяча девятьсот тридцать первом году Джеймсом Траслоу Адамсом, который написал: «Жизнь должна быть лучше, богаче и полнее для каждого, и для каждого должны быть открыты возможности, соответствующие его способностям и развитию, независимо от того, в каких обстоятельствах человек рожден и к какому общественному классу принадлежит». Ричарду Никсону в том году было восемнадцать лет, он только-только становился самим собой. Ушел он в отставку в шестьдесят, и это был знак конца эпохи и, быть может, неотмеченной смерти самой мечты, хотя многие ощущают это так, будто она всего лишь ушла в подполье.