Ингеборг Бахман - Малина

Отец отправил меня в тюрьму, это не слишком меня удивило, я же знаю, какие у него большие связи. Вначале я надеюсь, что со мной будут хорошо обращаться и, по меньшей мере, разрешат мне писать. Так или иначе, здесь у меня много времени, и я ограждена от его преследований. Я могла бы дописать книгу, которую нашла; еще раньше, в полицейской машине, в синем свете маячка я увидела некоторые фразы из этой книги, они висели между деревьями, плыли в сточных водах, были вдавлены в раскаленный асфальт множеством покрышек. Я запомнила все эти фразы, остались у меня в голове и другие, но те относятся к прежнему времени. Меня ведут по длинным коридорам, хотят прикинуть, для какой камеры я подхожу, но тут выясняется, что никаких поблажек мне не будет. Идут долгие переговоры между различными инстанциями. За всем этим стоит мой отец, его стараниями часть документов из моего дела исчезла, исчезает все больше благоприятных для меня документов, а под конец еще выясняется, что писать мне дозволено не будет. Правда, меня помещают теперь в одиночную камеру, как я втайне хотела, ставят туда жестяную миску с водой, и хотя в камере ужасно грязно и темно, я думаю только о своей книге, я прошу бумаги, я барабаню в дверь, чтобы мне дали бумагу, я должна кое-что написать. Пребывание в этой камере будет даваться мне легко, я не сожалею о том, что меня здесь заперли, я сразу с этим смирилась, только я все время обращаюсь к людям, которые проходят мимо, по коридору, и не понимают меня, они полагают, я протестую и борюсь против заключения, а на самом деле я хочу сказать, что заключение мне нипочем, и нужны мне лишь несколько листов бумаги и ручка, чтобы писать. Надзиратель рывком открывает дверь и говорит: «Ничего у вас не выйдет, вам не разрешено писать вашему отцу!» Он захлопывает дверь прямо у меня перед носом, хотя я сразу начинаю кричать: «Да нет же, вовсе не отцу, обещаю, что не отцу!» Отец наговорил судьям, будто я представляю опасность, так как собираюсь ему писать. Но это неправда, я хочу только написать о Принципе основания. Я погибла и потому выплескиваю воду из миски, ведь это неправда, и уж лучше мне умереть от жажды, но в то время как я совсем изнемогаю от жажды, меня окружают ликующие фразы, их становится все больше. Одни можно только видеть, другие только слышать, как было на Глорияштрассе после первой инъекции морфия. Забившись в угол, без воды, я знаю, что мои фразы меня не покинут и что я имею на них право. Отец подглядывает за мной в окошко, видны только его мутные глаза, ему хочется высмотреть и отнять у меня мои фразы, но при страшной жажде, после последних галлюцинаций, я еще сознаю, что он видит меня умирающей без слов, я запрятала слова в Принцип достаточного основания, который для моего отца навсегда останется недоступным и тайным, ибо я стараюсь совсем не дышать. Язык вывалился у меня изо рта, но отец не может прочесть на нем ни единого слова. Меня обыскивают, ведь я без сознания, хотят смочить мне рот, увлажнить язык, чтобы обнаружить на нем мои фразы, чтобы их можно было конфисковать, но находят они возле меня только три камня и не понимают, откуда они взялись и что означают. Это три твердых светящихся камня, брошенных мне высшей инстанцией, на которую даже мой отец не имеет влияния, и только я одна знаю, какое послание передано мне с каждым из этих камней. Первый, красноватый камень, в котором непрестанно вспыхивают маленькие молнии и который упал в камеру с неба, говорит: «Жить, удивляясь». Второй, синий камень, который весь переливается синевой, говорит: «Писать в удивлении». И я уже держу в руках третий — белый сверкающий камень, падение коего никто не смог остановить, даже мой отец, но тут в камере становится так темно, что послание третьего камня остается невнятным. Камня уже не видно. Третье послание станет мне известно после моего освобождения.

У моего отца теперь еще и лицо моей матери. Это огромное, поблекшее, старое лицо, с которого, правда, смотрят его крокодильи глаза, однако рот напоминает уже рот старой женщины, и я не знаю: он — это она или она — это он, но мне необходимо поговорить с отцом, вероятно, в последний раз. Сир! Вначале он просто не отвечает, потом берется за телефон, потом кому-то диктует, а между делом говорит, что мое время еще не пришло, пока что я не имею права жить, а я говорю, все еще затрудненно и с напряжением: «Да мне безразлично, знай, мне теперь безразлично, что ты думаешь». У него опять люди, профессор Кун и доцент Морокутти становятся между мной и отцом, господин Кун заверяет меня в своей преданности, а я резко говорю: «Будьте любезны, оставьте меня на десять минут наедине с отцом!» Вылезли также все мои друзья, население Вены в напряженном ожидании, но молча стоит на краю улицы, какие-то группы немцев в нетерпении вытягивают шеи, — у нас, по их мнению, все происходит слишком медленно. Я решительно говорю: «Надо же дать человеку возможность один-единственный раз хоть десять минут поговорить с собственной матерью о чем-то важном». Отец удивленно поднимает глаза, но он все еще не понял. Иногда у меня пропадает голос: «Я все же позволила себе жить». Иногда голос ко мне возвращается и слышен всем: «Я живу, я буду жить, я взяла себе право на жизнь».