Ингеборг Бахман - Малина

Я не нахожу слов, чтобы определить неповторимость писем Ивана, и вынуждена от этого отказаться, пока меня не застигли врасплох. Ящик не поддается. Навалившись всем телом, я задвигаю его, запираю и кладу ключ в старый халат Малины, который на мне болтается.

Я сижу в гостиной напротив Малины, он захлопывает книгу и вопросительно смотрит на меня.

— Ты закончила?

Я киваю, так как я закончила.

— Что же ты сидишь и не торопишься наконец приготовить нам кофе?

Я кротко смотрю на Малину и думаю, что теперь вынуждена сказать ему нечто ужасное, нечто такое, что навсегда разлучит нас и сделает невозможными все дальнейшие слова между нами. Но я встаю и медленно выхожу из комнаты, а в дверях оборачиваюсь и слышу собственный голос, который ничего ужасного не произносит, а, наоборот, говорит cantabile и dolcissimo:

— Как тебе угодно. Я сейчас же сварю кофе.

Я стою у плиты и жду, пока закипит вода, кладу в фильтр несколько ложек кофе и думаю, все еще думаю, необходимость думать достигла у меня такой степени, когда думать уже невозможно, я ссутулилась, мне становится ужасно жарко, — я слишком низко склонилась над плитой. Nous allons à l'Esprit! Только мне хотелось бы знать, что сейчас делает Малина в гостиной, что он обо мне думает, я ведь тоже немножко о нем думаю, хотя мои думы простираются много дальше него и меня самой. Я вожусь с посудой, подогреваю кофейник и ставлю на поднос обе кофейные чашечки аугартенского фарфора, они стоят передо мной, такие заметные, как, наверно, заметно и то, что я стою здесь и все еще думаю.

Жила-была однажды принцесса, однажды из огромной бескрайней страны прискакали венгры, было это однажды на Дунае, шептались ветлы, однажды появился букет чалмовидных лилий и черный плащ… Мое королевство, моя Унгаргассенляндия, которую я удерживала своими бренными руками, моя чудесная страна теперь не больше конфорки, которая начинает накаляться, пока оставшаяся вода еще сочится через фильтр… Я должна быть начеку, чтобы не упасть лицом на раскаленную конфорку, не изувечить себя, не сгореть, не то Малине придется вызвать полицию и скорую помощь, придется признаться в халатности — ведь у него под боком наполовину сгорела женщина. Я выпрямляюсь, лицо у меня пылает от жара раскаленной плиты, от которой я так часто ночами зажигала клочки бумаги, не для того, чтобы сжечь что-то написанное, а чтобы добыть огня для последней и самой последней сигареты. Но ведь я больше не курю, сегодня я бросила курить. Я способна еще повернуть ручку плиты на 0. Жила-была однажды, но я не сгораю, я держусь прямо, кофе готов, кофейник накрыт крышкой. Я готова. Из окна, выходящего во двор, слышится музыка, qu'il fait bon, fait bon. Руки у меня не дрожат, я вношу поднос в гостиную, послушно разливаю кофе, как всегда, кладу в чашку Малины две ложечки сахару, себе не кладу. Я сажусь напротив Малины, стоит мертвая тишина, мы пьем кофе. Что такое с Малиной? Он не благодарит меня, не улыбается, не прерывает молчания, ничего не предлагает на вечер. Но ведь сегодня у него выходной день, а он ничего от меня не хочет.

Я пристально смотрю на Малину, но он не поднимает глаз. Я встаю и думаю: если он прямо сейчас чего-нибудь не скажет, если он меня не удержит, это будет убийство, и я удаляюсь, потому что произнести этого уже не могу. Это уже не так страшно, только наш разрыв страшнее всякого срыва. Я жила в Иване, а умираю в Малине.

Малина все еще пьет свой кофе. Из другого окна, выходящего во двор, слышится крик: «Олла!» Я подхожу к стене, вхожу в стену, задерживаю дыхание. Надо было мне еще написать записку: «Это не Малина». Но стена расступается, я — в стене, а Малине может быть видна только трещина, которую мы заметили уже давно. Он будет думать, что я вышла из комнаты.

Звонит телефон, Малина снимает трубку, он играет с моими солнечными очками и разбивает их, потом играет с синим стеклянным кубиком, который, однако, принадлежит мне. Отправитель так и не дождался благодарности, даритель неизвестен. Но Малина не только играет, вот он уже отодвигает мой подсвечник. «Алло!» — говорит он. Несколько секунд он молчит, потом произносит, холодно и нетерпеливо:

— Вы ошиблись номером.

Мои очки он разбил и бросает их в корзину для бумаг, это мои глаза, следом он бросает синий стеклянный кубик, это второй камень из моего сна; он куда-то прячет мою кофейную чашечку, пытается разбить одну пластинку, но она не бьется, она гнется, оказывая величайшее сопротивление, а потом все же ломается; он убирает со стола, рвет несколько писем, выбрасывает мое завещание, — все летит в корзину. Вместе с клочками бумаги он бросает туда жестяную коробочку с таблетками снотворного, озираясь, еще что-то ищет, задвигает подсвечник подальше, потом вообще его прячет, словно дети могли бы когда-нибудь до него добраться, а в стене что-то есть, оно больше не может кричать и все-таки кричит: «Иван!»