Джонатан Бакли - Брайар-роуд

Расстроенная поражением, я возвращаюсь в комнату.

— Простите, — говорю я. — Ничего не получается.

Все разнимают руки; материнскую я отпускаю последней.

— Что это значит? — испуганно спрашивает она.

Будь девушка жива, я поняла бы это — при идеально благоприятных условиях. Но здесь они далеки от идеала: слишком много сопротивления.

— Не могу сказать, — отвечаю я. — Все, что мы знаем наверняка, — это то, что я не смогла добиться успеха. — И снова извиняюсь.

— Может, попробовать еще раз? — говорит она, но ее муж уже отодвигается от стола.

— Думаю, результат будет тот же, — отвечаю я.

Все поднимаются на ноги, но мать не трогается с места. Она смотрит на столешницу, как в пропасть неведомой глубины. Отец сует руку в карман и спрашивает:

— Сколько мы вам должны?

— Мне ничего не надо, — говорю я.

— Должны же мы вам хоть что-нибудь дать, — говорит его жена. — Вы потратили на нас столько времени.

— Не надо ничего, — повторяю я.

Отец не настаивает.

— Я отвезу тебя домой, — говорит он дочери, раздвигая занавески.

Сыновья уже оттащили свои стулья обратно на кухню и теперь надевают в прихожей куртки. Затем младший приносит в гостиную телефон сестры; она прикрыла глаза ладонью, и он осторожно кладет его рядом с ее локтем.

— Спасибо, — говорит он мне, протягивая руку. Глаза он прячет.

В гостиную заглядывает старший сын; его взгляд скользит от меня к родителям.

— Я еще позвоню, — говорит он. Затем уходит с неодобрительным хмыканьем, прихватив с собой брата. Я вижу их на аллейке; младший бредет позади, а старший шагает с целеустремленностью человека, твердо решившего кому-то отомстить.

— Ну… — глядя на меня, говорит отец; это звучит вопросительно и вместе с тем безразлично. Он так и не вынул руки из карманов.

Мне остается лишь еще раз принести извинения, что я и делаю.

— Поехали, — говорит он дочери.

Она берет свой телефон и снова включает его, а потом бросает на меня быстрый разочарованный взгляд, словно только что сообразила, что ее обманули. Кивает и выходит вслед за отцом.

Мать до сих пор сидит.

— Не торопитесь, — просит она, трогая меня за руку. Если я сейчас уйду, дом станет невыносимо пустым. Я сажусь рядом, и она кладет передо мной кисть, согнутую чашечкой. Я накрываю ее своей.

— Это была не его идея, — говорит она. Пусть я не обижаюсь на поведение ее мужа.

— Нет-нет, я не обиделась, — уверяю я. Мне ясно, что идеи мужа пользуются в этом доме бесспорным приоритетом.

— Он очень измучен, — поясняет она. — Как и все мы.

— Вам нельзя терять надежду, — говорю я. — Никогда не теряйте надежды.

Ничуть не обманутая этими словами, она молчит, и моя неуклюжая поддержка растворяется в воздухе. Мать упирается взглядом в черный прямоугольник телевизора, но ее глаза ничего не видят.

— Передвинем стол обратно? — предлагаю я.

Она как будто не слышит, но потом отвечает, совсем тихо:

— Успеется, — и секунд пять-шесть смотрит прямо на меня. Это как если бы мы с ней обсудили ситуацию и обе не знаем, что еще можно сделать. Мать освобождает мою руку и поворачивается к окну. Она глядит туда, как на картину, которая ей непонятна или, во всяком случае, не вызывает у нее никакого интереса.

Я тоже смотрю в окно. С минуту или дольше мы сидим молча, и на наших лицах тает скудный вечерний свет. Потом, точно выслушав приговор судьи, мать устало кивает.

— Она была такая славная… — говорит она.

Все утешения тут бесполезны. Словами никогда никому не поможешь — только участием. Я кладу ладонь ей на руку, чуть ниже локтя.

Когда появляются слезы, я достаю платок. Она берет его и с силой прижимает к глазам, обнажая зубы.

Иногда страдания приводят к тому, что любовь вспыхивает заново, но здесь, я знаю, случится противоположное. Мужчинам бывает трудно любить, женщинам — нет.

Ее дочь была прекрасна, говорю я ей. Все мои слова звучат для меня самой как слова священника, давным-давно утратившего веру. Но молчать, по-моему, было бы еще хуже.

— Столько потерь… — бормочет она. Ее голос едва слышен; глаза раздирает мука. Я встаю, подвигаю стул, чтобы сесть с ней лицом к лицу, и беру ее руки в свои. Теперь мы соединены — ее левая рука в моей правой, и наоборот. В этот раз я не чувствую никакого сопротивления. Если бы дочь была жива, я бы это знала. Пока она говорит о своей дочери, наши руки лежат у меня на коленях. Рассказывая, она улыбается, плачет. Ее взгляд прикован к нашим рукам, словно это через них льется ее исповедь.