Мари-Луиза Омон - Дорога. Губка

— Где Сесиль?

— В больнице.

— Что-то серьезное?

— Да, довольно серьезное.

— Что значит «довольно серьезное»?

— Ее жизнь вне опасности. Врачи, правда, твердо ничего не обещают…

Я ору во весь голос, продолжая трясти его:

— Что вы такое говорите? Если врачи ничего твердо не обещают, значит, жизнь ее под угрозой!

— Они говорят, что надежда есть.

И тут я отпускаю его. Меня заставляет смягчиться выражение его лица, на мгновение напомнившее мне Сесиль. Я тихо спрашиваю:

— Где ваша жена?

— Этого я не могу вам сказать.

— Тед! — ору я снова, ибо сходство с Сесиль исчезло. — Тед, почему вы живете здесь под чужим именем?

— Из-за жены. Она в тюрьме, сегодняшние газеты полны сообщений об этой истории.

— О какой еще истории? Я хочу знать одно: что с Сесиль?

— Она ранена.

— Ранена? Несчастный случай?

— Нет, Глэдис ударила ее ножом.

Жюльен, не удержавшись, присвистнул. Я спрашиваю с дрожью в голосе:

— Она хотела убить ее?

Мне тут же вспоминается, как в сорок четвертом году я занес нож над горлом Астрид, затянутой в желтый костюм, но моя мысль недолго задерживается на ошеломляющем поступке Глэдис, равно как и на этом потускневшем воспоминании. Сейчас мне нужен Жюльен.

— Прошу тебя, отвези меня в больницу.

Когда Памела далеко, Жюльен — сама преданность. Он потрясен соприкосновением с подлинной жизнью звезды экрана и сцены. Он уже взялся за ручку двери.

— Сейчас вас не пустят в больницу, — останавливает меня Ларсан. — Надо подождать до утра. К тому же вам все равно не разрешат видеть Сесиль. Вчера меня так и не пустили в палату, и я полдня провел в коридоре.

— Но я ее муж!

— А я отец!

Наши последние реплики отдают мелодрамой. Однако Тед вовсе не склонен сейчас что-то изображать. Пожалуй, только Жюльен постарался придать своему лицу соответствующее выражение. Он выходит и вскоре возвращается в сопровождении маленькой замарашки, которая несет на подносе три чашки кофе. Я вспоминаю о привычках тестя и прошу:

— Немного молока для мсье Ларсана.

Тед бросает на меня испепеляющий взгляд и судорожно жестикулирует, призывая к молчанию. Я совсем забыл, что здесь его знают под именем Лафона. Но горничная, кажется, не видит никого, кроме меня. Она уже успела причесаться, может быть, даже умыться и подвела глаза.

— Ее зовут Жеральдина, — объясняет Жюльен.

Но Жеральдина даже не удостаивает его взглядом.

Когда она выходит, Тед дает волю своему гневу. Из-за меня весь отель теперь узнает, что он — муж убийцы, а ведь он специально перебрался сюда, чтобы его оставили в покое.

До сих пор я не мог понять, я не в состоянии был вообразить, чтобы Глэдис нарочно вонзила нож в тело собственной дочери. Мне казалось, что женщина, распевающая арии из «Нанетты», не способна оборвать человеческую жизнь. Но что-то умерло во мне сейчас, некая божественная уверенность. Я пристально рассматриваю покрывало на кровати, которое займет впоследствии не в меру огромное место в моих воспоминаниях.

— Куда она ее ранила?

— В шею. Если даже Сесиль и выкарабкается, она лишится голоса.

В интонациях Теда мне слышится не столько боль, сколько раздражение. Он все еще сердится за то, что я раскрыл инкогнито Жеральдине, и это заставляет его забыть о дочери. Он произнес «она лишится голоса» таким тоном, словно хотел сказать «вот и поделом».

Розочки на покрывале еще чуть-чуть глубже внедряются в мою память. Я получил новый удар — «если она и выкарабкается…». Тед исподволь подготавливает меня к худшему. От «ее жизнь вне опасности» очень далеко до «если она выкарабкается». Если, несмотря ни на что, Сесиль останется жива, она больше никогда не будет петь. Никогда, даже в роли крошки Нанетты. Никогда больше не будет напевать колыбельные, которыми шутливо баюкала меня в первые годы супружества. Рыдания рвутся наружу помимо моей воли, словно это плачу не я. Наверно, я никогда больше не смогу плакать на сцене. Со вчерашнего дня у меня такое чувство, будто меня постепенно, шаг за шагом, гонят со сцены прочь, отрывают от красного занавеса и я должен буду отныне произносить лишь свой собственный жалкий и неуверенный текст, существовать только в своем времени. Сесиль оказалась впереди меня на этом пути, такая же жалкая и неуверенная, как и мы теперь одни в целом мире.

— Сесиль лишится голоса, — повторяет Ларсан, — а ее мать — свободы. Если же Сесиль это будет стоить жизни, то, судя по всему, это будет стоить жизни и моей жене. В газетах появятся заголовки: «Чудовищное преступление, противоестественная жестокость, мать убивает дочь из-за роли, мать вонзила нож в горло собственному детищу, Глэдис зарезала Сесиль…»