Василий Аксёнов - Весна в Ялани

Но боль в затылке не прошла.

Я дома.

Будто, как мёрзлого, меня в мой дом внесли – начал оттаивать.

Оттаял.

Так, что и время даже по-другому потекло, то его не было, свернулось будто в точку, тут – потянулось – как прямая.

Ходил рыбачить на налимов. Потом – на щук. Только без радости, как раньше. Раньше и времени не замечал я на рыбалке. А тут – не знаю, как его убить. И не ходил – вернее-то – слонялся.

Ваня, больно смотреть мне на тебя – как неприкаянный.

Я понимаю.

Журавли и гуси пролетели. На юг сначала, а потом обратно. Снег навалил, потом растаял. Тепло. Мороз. Ненастье. Вёдро. Череда.

Гуси и журавли – опять…

Смысла не стало в этом для меня. И будто места в этом мне не стало.

Начал я, взводный, выпивать. Как скажут здесь: закладывать маленько . Просто сказать, непросто передать. И не маленько . Почти два года пил, без перерыва. Сквозь этот морок как-то замечаю: переживает мать. Не за себя, а за меня. И я ответственность теряю, почти утратил – когда одно лишь на уме: где раздобыть и чем опохмелиться? А человек не должен быть таким. Хоть за кого-то нужно быть ответственным. Пусть за того, кто далеко, а за того, кто рядом, – обязательно. И пить я бросил. Как-то проснулся возле дома, в снегу, и сам себе сказал: всё, парень, хватит.

И мать до этого молилась.

О всесвятый Вонифатие…

И Богородице.

Прими молитву матери, о чаде слёзы проливающей…

Может быть, так, что – приняла .

А потом поехал в Елисейск искать работу. Как безработному -то оформляться – стыдно. Туда-сюда сунулся. Нигде не нужен, никому. Не огорчаюсь. Помню, что распогодится когда-нибудь, что это нужно для чего-то . Ну, подожду, мол. Нужно для меня. А для чего – пойму когда-нибудь. Иду по улице. По главной. И не велик вроде, но город. Слякотно. Суетно. Уже скучаю по Ялани. Зайду к Серёге , думаю, – поговорим. Пофилософствует он – Умный . Что вдруг подскажет, посоветует. Иду. И вижу. Сначала – сердцем, а потом – глазами. Или всем телом и душой. Мне стало худо; как будто с жару на мороз – к затылку льдину будто приложили, и без того покоя не давал мне.

Светка.

Не дождалась она меня, связалась с кем-то.

Идём по улице навстречу. Шаг не замедлили. Сравнялись. Глаз не отводим. Народ кругом. В делах, в заботах. Кто на работу, кто домой. Она вдруг падает мне в ноги, в слякоть, коленями на тротуар, тут же заплакала и говорит:

– Ваня, прости меня.

А у неё уже ребёнок. От кого-то. Я выяснять не стал. Мне и сказали – я забыл. Кто-то нездешний .

– Встань, – говорю.

– Нет, – говорит.

Поднял её. В слезах. Дальше пошёл. Она за мной.

– Не знаю, – говорит, – что со мной было, я как ослепла, Ванечка.

Я говорю ей:

– И оглохла.

– Да, и оглохла, – повторяет.

– Бросил? – спрашиваю.

– Нет, – отвечает, – сама ушла, когда прозрела. Я, – говорит, – всю жизнь готова у тебя вымаливать прощения.

– Не надо, – говорю. И думаю: «И я ведь вырос без отца. Ну и её ребёнок будет безотцовщиной . Я знаю, что это такое. Не допустить бы».

Мы повенчались.

И живём. Снимаем в городе квартиру. У нас теперь есть сын, усыновлённый мной, и дочь. В честь моей матери её назвали Катериной. А сына Ваней назвала она, жена моя, Светлана. Ещё тогда, когда он не родился. Кто-то ещё под сердцем у неё – родится скоро. Не остановимся на этом.

Как Бог даст – мать так говорит.

Работы не было. Охотился, рыбачил. Корова есть – молосного хватает. Ну, как-то жили, с голоду не умирали. Ягоды летом соберёшь – продашь. Грибы. Орехи. Черемша. Ну, как в деревне, что обычно.

Приезжал в Ялань Мерзляков, Фёдор Каримович, лесобарон , он жил когда-то здесь, учился в школе. В вальщики звал к себе. И обещал аванс мне выдать тут же. Я отказался. Лес изводить вокруг Ялани не смогу. Ещё бы где-то… Я же тут вырос, всё – моё, себя уродовать не будешь. И хоть кого-то… Предлагали потом и другие лесозаготовители пойти к ним в летучий отряд . Ночью быстро свалить лес, набегом , а перед утром приедет воруйка , загрузит на лесовоз брёвна, и тот увезёт их до рассвета в город, под прикрытием , конечно, – если вдруг тормознут менты , так откупиться. Я отказался. Пусть кто другой идёт и валит, только не я. Пусть этим ничего и не исправлю, но участвовать в этом не стану. Так я решил. Думать не хочется, прав или нет. Просто так совесть подсказала, а я с ней спорить не хочу. И бесполезно: она же совесть – не проигрывает.