Евгений Гагарин - Советский принц ; Корова

Все трое молча сидели над удочками; Наполеон ушел за шишками и ветками для костра. Еще не клевало; было тихо. На середину озера мощно рушилось солнце, как будто там взрывались солнечные ядра, а у берегов вода была темна, казалась железной, непроницаемой. Иногда набегали упруго выгибающиеся волны, как огромные, темноблещущие змеи, колебля прибрежные кувшинки и распластываясь с легким шипением на берегу.

— Наташка, значит, придет? — спросил вдруг Алеха. Наташка приходилась им сродни, они обожали ее и избегали говорить об ее уходе в Москву. — Помнишь, — продолжал он оживленно, вытаскивая первого ерша, — помнишь, бывало, сколько ребят сюда приходило! Наполеон еще совсем маленьким был…

С каждым годом их становилось все меньше и меньше. Не было Шевриных, — всю семью сослали в Туркестан, и из ребят там кто-то, кажется, уже умер. Сережку Полызина расстреляли. Сарепту с матерью выпустили за границу, Валька сидела в тюрьме. Не приходили больше и ребята с деревни — много дворов раскулачили, хозяев разослали по всей России. Совсем мало осталось, с грустью подумал Гриша, вспоминая несколько счастливых лет, проведенных здесь до ареста матери, пожалуй, только он да Хвостовские, Наташка уже не в счет, раз она жила в Москве. Не в счет и Стенька Булыга, сын сосланного кулака из соседней деревни, хоть он и приходил еще иногда из Москвы. Стенька давно уже стал уркой, беспризорным, с тех пор как потерялся от отца и матери по дороге в Сибирь; этим летом он пришел в Москву и спал под котлами с асфальтом…

Наполеон с шумом пробился через заросли, принес хворосту и шишек в шапке, а за ним бесшумно, словно вырастая из земли, так что все вздрогнули, возник Стенька Булыга и с ним еще один мальчик, лет 16, весь выпачканный сажей, в овчинном полушубке на голом теле. Он коротко, по-волчьи, озирался, не шевеля головы; по-негритянски сверкали его зубы; видно было, что он всегда настороже. “Урка, из беглых, — определил Гриша, — спит в котлах”.

— Здорово, — развязно приветствовал Стенька. — В гости пришли, наше вам с кисточкой. А лягавых нет? — Он засмеялся: — Этот тоже с наших крестьянских, с Волги, — указал он на спутника, — Егор звать, таперь, известно, ширмач, наш брат… с лагеря ушел — одна горя…

Стенька приводил не в первый раз своих товарищей из Москвы, из беспризорных, и никто этого уже не пугался более, а сначала мальчики опасались урок, смущаясь их дикого вида — грязи, рвани и ругани. Оказались те, однако, вовсе не разбойниками, а такими же крестьянскими детьми, как сам Стенька, и в урки попали по неволе. И теперь Гриша смело подходил в Москве к беспризорным, и многие его знали уже и звали, как и Наташка: “Принц”.

— Садитесь, — сказал он, подражая мужикам, — гостями будете.

Те сели. Егор взял у Наполеона хворост, щепу и ветви, сложил все в костер и ловко высек огонь из кремня; во всех его движениях сквозили навык, близость к природе и земле. Уже нарастали сумерки, ерши брали сильно, заглатывая весь крючок, стремительно утаскивали поплавок. Егор налил в котелок воды и, извлекши нож на черенке откуда-то из своего зипуна, деловито мыл и чистил рыбу.

— Главное, чтобы печенку не задеть, — говорил он, — а то горечь, все дело спортит.

И по скорости, и по сноровке, с какой он делал свое дело, как полоскал котелок, крошил лук и картофель и снимал навар с ухи, чувствовался в нем крестьянин, хозяин, — эта кровь еще текла в нем.

От озера повеяло холодом, вдруг быстро налетел ветер, будто набежал крупный зверь, шумно раздвинув сосны, нагнувшиеся гибко с жалобным стоном; рябь понеслась по воде, как стая птиц. И вновь все стихло. Но озеро потемнело, стало похожим на холодный, блестящий асфальт; пробки на воде стали неразличимы, мальчики перестали удить и сели к огню. Костер горел с сухим свистом бездымным и невидимым пламенем, воздух над ним кипел, как вода. Постепенно темнело, лишь над дальним берегом еще лежали боковые лучи, создавая впечатление лестницы, нисходящей с неба; там, за лесом, был еще, несомненно, яркий день, а здесь в сумерках уже звонко кричали лягушки целым хором, крик их походил на утиный. Ивы над озером застыли, словно прислушиваясь. Мошки роились над огнем в какой-то неумолимой пляске, сутолочно наскакивая друг на друга; муравьи тянулись поспешно все в одном направлении, заканчивая свой трудовой день. Солнце зашло за лес, но нежный, вечерний свет покрывал еще вершины дальних сосен, горевших, казалось, внутренним огнем. И лес там был весь ярусный: черный внизу, бледно-розовый выше, совсем светлый наверху. Иногда, почти со звоном, пробивался отдельный прощальный луч, стремительные оранжевые иглы пронзали воздух и падали на воду, рассыпая свет, почти ощутимый, почти вещественный. Глядя на умолкшее озеро, на дальний, мирный свет над лесом, на синие стволы берез вблизи, на зеленое небо, льющееся сквозь листву, на кружение мошек, прислушиваясь к гудению комаров, говору мальчиков у костра, Гриша подумал смутно, что земля осталась все той же прежней, и так хорошо можно было бы жить на этом свете, и все же счастье было теперь невозможно — отчего же? Что-то пришло в мир, чего раньше не было, и мешало хорошей жизни…