Владимир Бартол - Против часовой стрелки

Ты посмотрел в окно и пробормотал: «Солнца, пожалуй, сегодня не будет».

«Будет, будет», — ответила она и в следующее мгновение уже спала.

Я получил пятнадцать дней тюрьмы. Решение суда я не обжаловал, напротив, просил, чтоб не тянули с исполнением приговора. Ведь скоро лето. Я полагал, что это заключение по неожиданности, которыми изобилует человеческий путь, а также по предопределенности наших чувств, — необходимый случай и случайная необходимость. Думаю, завтра по моим стопам сюда проследует множество людей. Я буду их ждать.

Два дня я сидел в тюрьме, совершенно разбитый, нервы были напряжены до предела. Но на третий я уже начал испытывать на себе благотворное влияние однообразия здешнего порядка и полнейшего равенства людей. Вообразите, много лет подряд я не знал подобных забот, а теперь мне захотелось работы. Самой обыкновенной, регулярной, повседневной работы. Но поскольку работы мне не дают, я и решил записать события последних месяцев и некоторые свои наблюдения. Для себя. Чтоб привести в порядок свои мысли и чувства. Я смотрю на это, как на настоящую работу, и обещаю себе описать все самым подробным образом. Не поддаваться гневу, разочарованию, воображению, грусти и философствованиям и постараться представить события, вещи и людей такими, какими они были.

Но сначала надо вкратце рассказать о себе. Зовут меня Михаел Берк. Родился я на окраине Любляны, в одном из домишек, что стоят вдоль дороги на Врхнику. Отец работал на кирпичном заводе, мать растила пятерых детей. Оба они умерли жаркой весной сорок третьего. Оба от разрыва сердца. У меня тоже больное сердце. Я изучал германскую филологию, жил репетиторством и картами, в которые регулярно играл в кафе «Прешерн», что было раньше у памятника Прешерну. Во мне всегда действительность мешалась с воображением. Из-за войны и собственной безалаберности я не кончил института, был всем — от культработника до корректора, сейчас занимаюсь переводами. Когда-то я поднимал гири и гордился своей силой и крепкой статью. Пил умеренно, но когда напивался, сперва просто веселел, а потом начинал задираться и лез в драку. Разумеется, людям это было не по вкусу, особенно принимая во внимание мои девяносто пять килограммов весу и сто восемьдесят восемь сантиметров росту. От меня шарахались, как от медведя. Унаследованное от родителей слабое сердце очень мешало мне в партизанах. В лес я ушел после капитуляции Италии, два моих брата уже были там, один погиб, второй выжил и после войны жил в моей квартире. В сорок восьмом году он умер от разрыва сердца, такая же участь ждет, вероятно, и меня. От него мне досталась кое-какая одежонка, в которую я не влезал, партизанский пистолет типа ФН и деньги, скопленные им на покупку мебели. Он собирался жениться. Через несколько месяцев после ухода в партизаны, во время наступления, у меня забарахлило сердце, и я попал в плен к белым [15] Бела гарда — организованная итальянскими оккупационными властями из местного населения Словении добровольная антикоммунистическая милиция. Получила свое название по аналогии с Белой гвардией в России. , среди них оказался один мой бывший однокашник, и это спасло мне жизнь. Не стану описывать, во всяком случае, сейчас, как со мной обращались. Скажу только, что меня передали немцам, и через несколько достопамятных месяцев, проведенных в различных тюрьмах и застенках, когда я постоянно был на волоске от смерти я попал в Дахау, откуда вернулся в начале июня 1945-го. Пожалуй, короче, обо всем этом и не скажешь. Вскоре после окончания войны я женился. Жена моя умерла в прошлом году от рака, оставив мне дочь, которую окрестили в мою честь Михаелой, звали же ее Элой, Элицей. Сейчас ей пятнадцать лет; это милая, стройная девушка. Раньше она училась очень хорошо, но в последнее время, непонятно, почему, сдала. Живем мы в четырехкомнатной квартире. Одну комнату занимаю я. Эла спит в комнатке рядом с кухней, две комнаты я сдаю. В бывшей комнате брата уже много лет живет музыкант; домой он приходит после полуночи, утром мы его вообще не видим, встречаемся мы с ним обычно после часу. Комнату покойной жены я сдал пожилому торговому агенту, который больше находится в разъездах, чем в Любляне. С тех пор как умерла жена, мы с Элой едим в одном и том же ресторанчике, только завтрак, а иногда и ужин готовим дома. Словом, тихий дом без всяких взрывов и потрясений. До смерти Милены мы были самой что ни на есть обычной семьей, у нее были боли в желудке, я допоздна работал. Эла училась. Мы с женой заботились о нашей Элице, семейные неурядицы по мере возможности обходили молчанием. Два-три раза в месяц я напивался, потом с похмелья целый день ходил смурной и наконец с головой окунался в работу. Та моя половина, которая еще в бытность мою студентом занималась репетиторством, была хорошим мужем и отцом. Та же, что некогда предавалась азартным играм, временами нарушала размеренность моей жизни. Именно она в свое время грозила сделать из меня авантюриста. Спасла меня болезнь сердца. В институте я выучил немецкий и английский, читал захватывающие романы. А это всегда оставляет след в характере человека. Реальная жизнь требовала одного, воображение влекло к другому. Милена была красавицей, и брак наш вырос из любви и страсти. К тому времени, когда у нее начались боли в области живота, страсть поутихла и любовь стала переходить в дружбу. Она знала, что иногда я изменяю ей, жестоко страдала, но ни разу не сказала мне ни слова. Когда она умерла — в страшных мучениях, но без единого стона, во мне что-то перевернулось, словно бы вместе с ней умерла часть меня. Я впал в летаргию. Часами сидел, тупо глядя перед собой. Но в эту самую пору я очень сблизился с дочерью. Она умела вовремя погладить меня по голове, потом тихим внимательным голосом, полным понимания и преданности, спросить о каком-нибудь пустяке. Просила помочь ей написать сочинение, кормила меня, водила гулять. Как-то в Граде, когда я улыбнулся какому-то ее замечанию, вдруг обняла меня и чмокнула в щеку. Она, никогда не пылавшая любовью к домашним делам, мурлыча песенку, мыла, убирала, чистила обувь. Часто подсовывала мне журналы со статьями о проблемах молодежи. Волей-неволей приходилось их читать и потом обсуждать с ней. Почему у молодежи на всех пяти континентах дурные склонности? Какие еще дурные склонности? Я смеялся. Только бы у нашей Элы не было дурных склонностей. Она повела меня в кино. Битники и девицы-оторвы. Молодежи в определенном возрасте свойственно подражать дурному. Поэтому американцы запретили гангстерские фильмы. Мы в свое время упивались «Саниным» и «Героем нашего времени», читали романы о ковбоях Макса Брэнда и Оуэна Бакстера [16] Макс Брэнд и Джордж Оуэн Бакстер — псевдонимы американского писателя Фридерика Фауста (1892–1944). . И Тарзаном. Но разве это дурные примеры? Возможно, просто мятущиеся души. Откуда Эла все это знает? И мы в свое время выпивали, дрались, бегали за девчонками, не верили ни в бога, ни в черта и смеялись над всем, что проповедовала церковь. Это было тогда, а теперь настала пора джинсов, рок-н-ролла, хулиганов, черных свитеров, тунеядцев, черных кошек, красных собак, зеленых собак, экзистенциалистов, ангелов с замурзанными лицами. Эпоха переоценки ценностей, вспомнил я. Я припоминал свое ухарство, наши пьяные затеи, дерзкие выходки. Впрочем, Эла не знает, что я и сейчас хоть куда, когда хмель во мне бродит и будоражит воображение. Она звала меня назад в жизнь. Звала и дозвалась. Да и время сделало свое. Было просто смешно. Эла рассказывала мне о своих одноклассниках, которые угоняют машины. Я был ошарашен и в то же время рад, что она со мной откровенна. Было смешно, что она говорила, как зрелый, умудренный опытом человек, я же — как все понимающий хладнокровный битник. Я полушутя анализировал это на первый взгляд разрушительное начало в молодых людях, которое со временем превращается в свою противоположность. Избыток силы, жизнелюбие и затем — взрыв. Она взглядывала на меня с удивлением. Будто я сам причислял себя к молодому поколению мира или, по крайней мере, был его адвокатом. А я про себя думал: «Моя Эла никогда не будет угонять автомобили». Мы в свое время таскали в парке скамейки и бросали их в пруд, нанося тем самым ущерб, и все же стали людьми. Гораздо больше встревожился я, услышав от нее, что над ней смеются, потому что у нее еще не было парня. Но про себя подумал: «Ее доверие ко мне — признак твердости». Обычно она рассказывала мне об одноклассницах и подругах или о выходках одноклассников, которые уже пьют и курят. Рановато, говорил я и переводил разговор на здоровье. Эла развивалась, любо было на нее смотреть. Неожиданно я поймал себя на том, что принадлежу к отцам, которые гордятся своими подрастающими дочерьми. С возрастом, естественно, пришел интерес к моде. В один прекрасный день она вдруг отказалась идти в школу «в этих туфлях».