Ирвин Шоу - Три месяца

— Француженка — добрый друг, — сказал Причард, — но англосаксы для нее, как она говорит, недостаточно nuancé. Французы — патриоты до последней простыни. И кроме того, завтра приезжает ее муж.

— Пожалуй, мне не стоит менять своих планов, — ответила Констанс холодно и встала. — Вы готовы?

С минуту он смотрел на нее долгим взглядом.

— Вы очень красивы, — сказал он, — иногда невозможно удержаться и не сказать вам об этом.

— Пожалуйста, — сказала она. — Пожалуйста, мне правда уже пора.

— Конечно. — Он встал и положил деньги на стол. — Как скажете.

Они молча прошли сто ярдов, отделявших их от отеля. Было уже совсем темно и очень холодно, и дыхание их замерзало на лету, превращаясь в маленькое облачко.

— Я поставлю ваши лыжи, — сказал он у двери отеля.

— Благодарю вас, — ответила она низким голосом.

— Спокойной ночи. И напишите хорошее письмо.

— Постараюсь.

Она повернулась и вошла в отель.

Поднявшись в комнату, она сняла ботинки, но не стала переодеваться. Не зажигая света, лежала она на кровати и думала, глядя на темный потолок: «Никто никогда но говорил мне, что англичане такие…»

«Мой хороший, — писала Констанс, — прости, что я не писала тебе, но погода сейчас изумительная, и я на некоторое время с головой ушла в повороты и в борьбу с глубоким снегом… Здесь есть один молодой человек, англичанин, — добросовестно писала она, — очень славный. Он любезно предложил мне быть моим инструктором, и можно сейчас без преувеличения сказать, что дело у меня идет на лад. Он был в авиации; отец у него утонул, а мать погибла во время бомбежки…»,

Она остановилась. Нет, кажется, я хитрю, как будто хочу скрыть что-то за вывеской несчастной семьи погибших патриотов. Она скомкала письмо и бросила его в корзину, потом взяла чистый лист бумаги. «Мой хороший…» — написала она снова.

В дверь постучали, и Констанс крикнула: «Ja».

Дверь открылась, и вошел Причард. Она удивленно подняла глаза. За все три недели он ни разу не был у нее в номере. Растерявшись, она стояла в одних чулках посреди комнаты, где все было разбросано после прогулки на лыжах — ботинки возле окна, свитер брошен на спинку стула, на батарее сушатся перчатки, возле двери ванной висит парка, и с воротника ее струйкой стекает растаявший снег. Приемник был включен, и американский джаз играл «Бали Ха-и», которую передавала военная станция из Германии.

Причард улыбнулся ей, стоя у открытой двери.

— Ага, — сказал он, — тот самый уголок чужой комнаты, где всегда будет жить студентка.

Констапс выключила приемник.

— Простите, — она беспомощно махнула рукой, чувствуя, что волосы у нее не причесаны. — У меня такой разгром.

Причард подошел к письменному столу и стал рассматривать стоящий там портрет Марка в кожаной рамке.

— Ваш корреспондент?

— Мой корреспондент.

На столе стояла открытая коробка с бигуди, валялась машинка для загибания ресниц и полплитки шоколада, и Констанс стало стыдно, что она представляет Марка Причарду в такой легкомысленной обстановке.

— Он очень красив. — Причард прищурился.

— Да.

Констанс нашла и надела мокасины, и ей стало немножко легче.

— У него серьезный вид. — Причард отодвинул коробку, чтобы лучше рассмотреть Марка.

— Он действительно очень серьезный, — сказала Констанс.

За все три недели, что они катались с Причардом на лыжах, она ни словом не обмолвилась о Марке. Они болтали о чем угодно, но по молчаливому соглашению почему-то никогда не вспоминали Марка. Каждый день они вместе катались с горы и много говорили о том, что нужно всегда обязательно наклоняться вперед и падать, расслабив мышцы, о том, как Причард учился в закрытой школе в Англии, о его отце, о лондонских театрах и американских писателях, о том, как чувствует себя человек в двадцать лет и когда он уже прожил тридцать, о рождественских праздниках в Нью-Йорке, о воскресном футболе в Принстоне, и даже однажды у них разгорелся решительный спор о мужестве, после того как Констанс испугалась, съезжая как-то вечером вниз по крутому склону, когда солнце уже садилось и в горах не было пи души. Но никогда они не говорили о Марке.

Причард отвернулся от портрета.

— Не нужно было обуваться ради меня, — сказал он, кивнув на мокасины. — Когда катаешься на лыжах, самое приятное снять потом эти чертовы тяжеленные башмаки и ходить по теплому полу в шерстяных носках.

— Я все время воюю с собой, чтобы не быть неряхой.

Они молча стояли и смотрели друг на друга.