Вячеслав Миронов - День курсанта

И вот когда докладывала сорок четвертая рота, оказалось, что нет двоих курсантов. В самоходе.

— Батальон! Пять минут на туалет, а потом — отбой! Разойдись!

Сержанты продублировали команду. Все ломанулись к известным березам. До туалета бежать далеко, да, еще и по росе. Дураков нет. Хотя… Сорок первая рота побежала. Шаровара запретил ссать под березами. Ну, их!

Пока оправляли естественные надобности, то перекинулись парой фраз по поводу самоходчиков. Надо же быть такими идиотами, столько пройти и вот так… Накануне присяги все просрать и быть пойманными. То, что их поймают, уже никто не сомневался. А куда им идти? Вернутся в роту, но все уже всем известно. Бараны!

Наутро все шло как всегда, только на зарядке старшина несколько раз скомандовал «Бегом»!

— Отставить! Второй взвод не резко сгибает руки в локтях!

— Бегом! Отставить! Второй взвод не одновременно со всей ротой подает корпус вперед!

Потом наконец-то скомандовал «Марш». Ну, что же, месть кота Леопольда в действии.

После зарядки, умываясь в общем умывальнике поневоле все разговоры вокруг ночного переполоха и придирок старшины к нашему взводу.

Если первый повод для обсуждения был, конечно, глобальный, но не с нами, то второй… Своя рубашка ближе к телу… Попутно обсуждалось, как можно отбиться от старшины. Но мы тогда были молодыми салабонами, которые могли больше фантазировали, чем что-то предпринимали. Чаще всего звучало одно предложение — набить Бударацкому морду. На большее нас не хватало.

Завтрак, развод батальона на занятия.

Полковник Абрамов скомандовал, чтобы батальон построился в каре — буквой «П». Такого раньше не было. Потом поняли, чтобы все видели. На середину строя вывели двух курсантов сорок четвертой роты. Абрамов зачитал приказ начальника училища об отчислении двух курсантов за самовольную отлучку и недостойное поведение, позорящее высокое звание советского курсанта. Также одним из пунктов в приказе было указано, сообщить в военкомат по месту жительства о недостойном поведении.

Во время чтения приказа весь батальон стоял на вытяжку по команде «смирно».

К провинившимся, уже бывшим курсантам, подошел замполит батальона, достал из кармана брюк перочинный нож и… начал срезать погоны у самоходчиков.

Над плацем стояла мертвая тишина. Было слышно, как в кустах какая-то пичуга чирикала. И было слышно, как плохо наточенный нож не резал, а рвал нитки на погонах, они трещали и плохо поддавались. На совесть, крепко были пришиты. Старались парни. Старались… И так все просрали…

И все понимали, то, что сейчас происходит — это величайший позор. Когда вот так, перед строем с тебя срезают погоны, тем самым, говоря, что ты недостоин быть среди нас. Недостоин воинского братства. Не знаю как у моих товарищей, но у меня пот бежал по спине от волнения.

Вот неспешно замполит закончил срезать первый погон. У курсанта катились слезы по щекам. Он не вытирал их, стоял по стойке «смирно» и смотрел куда-то вверх через головы строя.

У второго погоны были не так крепко пришиты, замполит сделал иначе, он подрезал погон у ворота, а затем, засунув пальцы под него, резким движением рванул его… С треском погон оторвался. Парень не плакал, кривил губы, держался… Второй погон тоже также был оторван.

Страшно. Позорище!

Замполит в полной тишине приказал уже бывшим курсантам:

— Бегом марш на склад! Сдать форму и незамедлительно убыть вон из училища, которого вы недостойны!

И они бегом покинули плац.

Все были подавлены, раздавлены увиденным. Чудовищно. Не дай Бог через такое пройти.

До конца дня мы только обсуждали увиденное. И даже проблемы со старшиной отошли на второй план. Не дай Бог пройти через такое унижение!

И как-то все сразу поняли, какая это высокая честь — быть курсантом.

На следующий день на большом разводе батальона полковник Абрамов представил нам нашего постоянного командира батальона. Подполковник Старун Василий Иванович.

За свое имя и отчество он сразу получил кличку в батальоне «Чапаев» или «Чапай».

Он был полной противоположностью полковнику Абрамову, к которому мы успели привыкнуть. Если Абрамов был сухощав, лицо обветренное, все в глубоких морщинах, лицо, задубевшее на морозе и ветрах, казалось, что на сапогах кожа была нежнее, чем у старого полковника на лице.

Старун был грузен. Массивное тело, большие кисти рук, икры были настолько крупные, что сапоги были собраны в гармошку, и слегка надрезаны сзади по шву, чтобы могли налезть на его ножища.