Иэн Макьюэн - Утешение странников

— Ты имеешь в виду эрекцию? — спросила Мэри и вернулась к йоге.

Она встала прямо, составив ступни вместе и вытянув руки вдоль туловища, нагнулась так, чтобы дотянуться до пальцев на ногах, а потом еще глубже — и положила запястья и ладони на пол.

Колин, с ночной рубашкой, переброшенной через руку, стоял и смотрел на нее.

— Насчет твоих укусов — я рад, — сказал он через некоторое время.

Мэри промычала в ответ что-то невнятное. Когда она снова выпрямилась, он подошел к ней.

— Тебе она больше подойдет, — сказал он. — Заодно сходишь и посмотришь, что к чему.

Мэри подпрыгнула и приземлилась, широко расставив ноги. Она стала выгибать торс в сторону, пока не смогла ухватить себя левой рукой за левую лодыжку. Правую руку она подняла вверх и смотрела вдоль нее, в потолок. Колин уронил ночнушку на пол и лег на свою кровать. Минут через пятнадцать Мэри подняла ее, надела, поправила волосы перед зеркалом в ванной и, одарив Колина нарочитой улыбкой, вышла из комнаты.

Она медленно пробиралась по длинной, загроможденной фамильными ценностями галерее, сквозь этакий семейный музей, в котором обилие экспонатов разве что по случайности оставляло рядом с собой малую толику жилого пространства; и экспонаты сплошь были громоздкие, богато украшенные, не используемые в быту, но старательно ухоженные — предметы из красного дерева, резные и полированные, на изогнутых ножках и с бархатными подушками. В нише по левую руку от нее стояли, как бессменный караул, двое напольных часов и тикали не в такт. Даже вещи размером поменьше, вроде птичьих чучел под стеклянными колпаками, ваз, чаш для фруктов, подставок для ламп, прочих медных и хрустальных предметов непонятного назначения, казались неподъемными из-за давящей на них тяжести прошедших лет и забытых преданий. Три окна, которые выстроились в ряд в западной стене, отбрасывали внутрь помещения точно такие же, хотя и успевшие слегка потускнеть, оранжевые полосы, с той разницей, что здесь их разнообразили потертые узорчатые ковры. В центре галереи находился большой полированный обеденный стол с расставленными вокруг него стульями — с высокими спинками, явно из того же комплекта, что и сам стол. На одном конце стола — телефон, блокнот и карандаш. На стенах — дюжина с лишним картин, написанных маслом, в основном портреты, и между ними пара пожелтевших пейзажей. Портреты были одинаково темными: темная одежда, тусклый фон, на котором лица людей сияли как луны. На двух пейзажах были изображены едва различимые деревья: лишенные листьев, они возвышались над темными озерами, на берегах которых танцевали, воздев руки, какие-то призрачные фигуры.

В дальнем конце галереи виднелись две двери, в одну из которых они сегодня утром вошли; двери были непропорционально маленькие, не обшитые панелями и выкрашенные в белый цвет: как будто великосветский особняк кому-то взбрело в голову нарезать на малогабаритные квартиры. Мэри остановилась у серванта, который стоял у стены меж двумя окнами, этакий монстр, сложенный из полированных поверхностей, и на каждом ящике — ручка в форме женской головы. Она попробовала открыть несколько ящиков: все оказались запертыми. На полке были аккуратно разложены предметы довольно интимного свойства, но даже и у них вид был такой, словно их выставили напоказ: щетки, платяные и для волос, с серебряными рукоятками, на отдельном поддоне, расписной фарфоровый тазик для бритья, несколько разложенных веером опасных бритв, курительные трубки, выстроенные в ряд на подставке из черного дерева, кавалерийский хлыст, мухобойка, золотая трутница, брегет на цепочке. По задней стенке шли гравюры на спортивные темы, по большей части скачущие кони с неестественно вывернутыми ногами, у всадников на головах цилиндры.

Мэри успела пройти галерею насквозь — огибая особо крупные предметы, помедлив возле зеркала в массивной золоченой раме — и только потом обратила внимание на самую приметную деталь интерьера. В восточной стене была раздвижная стеклянная дверь, выходившая на длинный балкон. Оттуда, где она стояла, свет канделябров почти ничего не позволял увидеть в сгущающемся снаружи сумраке, но не заметить колоссального изобилия цветов было все-таки невозможно, равно как и вьющихся растений, маленьких деревьев в кадках и — Мэри затаила дыхание — маленького бледного лица, которое наблюдало за ней из темноты, лица, до странности развоплощенного, поскольку ночное небо и отражения мебели в стекле не позволяли разглядеть ни прическу, ни одежду. Какое-то время лицо смотрело на нее, не мигая, геометрически правильное овальное лицо; потом отодвинулось куда-то назад и вбок, в полную тьму, и исчезло. Мэри шумно выдохнула. Отражение комнаты вздрогнуло: стеклянная дверь отворилась. В комнату, немного неловко, вошла молодая женщина с жестоко утянутыми на затылке волосами и протянула ей руку.