Франсуаза Малле-Жорис - Дикки-Король

В пятницу приехал Жан-Лу; он не выглядел, как обычно, столь непринужденным.

— Готовится генеральная репетиция, а меня даже не пригласили! Ну и дела! Что ты замышляешь за моей спиной, Алекс?

— Но кто говорит о генеральной репетиции, малыш? Дикки чувствует себя лучше, он просто решил дать небольшой частный концерт, чтобы закончить сезон, поблагодарить приютивших его людей и фанатов, которые ждали его выздоровления, вот и все дела!

— Нет, не все! Ведь я знаю, что Теренс Флэнниган находится сейчас у Николь и Лоретты! Ты скрыл это от меня!

— Теренс поехал туда, чтобы попробовать отработать новый жанр текстов, птенчик мой, текстов! Ничего особенного…

— Теренс написал музыку песни «Плевать на мое сердце»!

— Он ее подписал, крошка, а это совсем другое дело, как тебе известно. Теренс никогда не мог написать ни одной ноты!

— На всякий случай предупреждаю тебя: если я узнаю, что меня дублируют, я запрещу распространение всех записанных на пластинках песен!

— Не запретишь, птенчик мой!

— Я забрал все ленты со студии «Дам», теперь они есть только у меня.

— Это же открытый шантаж!

— Конечно.

— Подлец ты! Я же говорю тебе…

Алекс орал на Жана-Лу; его без конца вызывали к телефону, потому что в замке не хватало динамиков, звукооператор сорвал пломбы, Боб не будет играть в таких условиях; короче, Алекс был на седьмом небе.

— Эй, Жан-Лу! Когда зайдешь в замок, не удивляйся, что твой дядюшка не всем доволен.

— Я в этом не сомневаюсь. Вы же готовите для него светомузыкальный спектакль.

— Это доставит ему не слишком много неприятных минут! Но если ты хоть немного способен повлиять на него, постарайся, чтобы он опять не спустил на нас собак. Я не уверен, что Дикки дважды удастся его фокус.

— Какой фокус?

Пришлось рассказать Жану-Лу о «чуде». Он ничего не знал. Его так омрачила история с Флэнниганом, что он целую неделю не заглядывал в «Матадор».

— Все в этом доме идет кувырком, — с грустью сказал Никола.

— Да, вижу. Но разве это так важно?

Полина пыталась его приободрить.

— Может, и неважно. Наверно, даже к лучшему. Но нам очень тяжело.

— Почему?

— Тебе этого не понять. Среди нас есть люди, которые живут здесь уже два, даже три года, пытаясь найти свою линию в жизни, выработать самодисциплину… и вдруг все летит вверх тормашками… и даже нельзя сказать, что это плохо. Просто это тяжело.

— Но как только пройдет вечер, мы уедем, — одобряюще сказала Полина. — Знаешь, мы, фанаты, не то что вы, мы не каждый день вместе с Дикки.

— Я уверен, — с понимающим видом продолжал Никола, — что это вы принесли к нам смуту… надолго. Впрочем, она нас обогащает. Быть может, вы олицетворяете ту мысль Отца, что люди никогда до конца не уподобляются никому, что все дается свыше, что ничего заслужить нельзя…

Личико Полины выражало искреннее желание понять Никола.

— Ты хочешь сказать, что не стоит труда к чему-либо стремиться?

— Нет, по-моему все-таки необходимо к чему-то стремиться…

— Но ведь это ни к чему не ведет?

Чистый задумчивый лоб Полины сморщился от напряжения. И какое имеет значение это желание понять у дочки владельца гаража, влюбленной в слащавого певца и никогда не прочитавшей в жизни ничего серьезного? Может быть, оно ничего не значит, а может быть, значит все. И кто такие фанаты, которых он считал смешными (да, считал) с их пикниками, цветастыми платьями, транзисторами, восторгами в точно назначенные часы? Может, они ничего не значат, а может, значат все? Остается ли прекрасной благодать, если обращена на ничтожную цель? И существуют ли ничтожные цели? Или же фанаты без суетной заботы о культуре и внешности открыты той чистоте, что недоступна ему?

Вздохнув, он посчитал ненужным говорить об этом с Полиной.

— Если в воскресенье Дикки объявит, что окончательно пришел к «Детям счастья», ты что станешь делать?

— Не знаю, — ответила Полина. — Я вовсе не против, но…

— Но?..

— Даже Дикки, — с грустью сказала Полина (и что-то трогательное промелькнуло на ее внезапно повзрослевшем личике), — даже Дикки не скажет, что мне делать…

Никола с каким-то благоговением промолчал.

Жана-Лу, хотя он и был вне себя от злости, все-таки поразило, как нищенски выглядела комната. Граф всегда принимал его в малом салоне, заполненном семейными реликвиями, чья ветхость могла показаться свидетельством любви к прошлому.

Однако комната, куда не заглядывало солнце, жалкие и выцветшие обои, стоящая в углу, вдалеке от окна, кровать, помятые подушки — все без прикрас говорило о нужде, одиночестве; Жан-Лу почти растрогался.