Дэймон Гэлгут - Арктическое лето

И все же он сомневался. С недавнего времени он понимал, в чем состояли его истинные наклонности, но Масуд им не соответствовал. В прошлом году Морган по протекции Сиднея Уотерлоу, который был его другом, получил приглашение на обед к Генри Джеймсу в Рай, и случившееся там открыло ему глаза на его собственные аппетиты. Вечер был довольно приятный, хотя Моргану так и не удалось почувствовать себя свободно. Началось же все достаточно неуклюже, когда Мэтр, выйдя из своего дома, подошел к Моргану и, положив тому на плечо свою пухлую ладонь, заявил:

– Ваше имя – Мур.

Ошибка была исправлена, но затем случилась еще одна – Уэйбридж перепутали с Уэйкфилдом, и возникшая неловкость омрачила все последующие светские разговоры.

Только тогда, когда Морган покинул Лэмб-Хауз, кое-что для него стало очевидным. В теплых сумерках он увидел рабочего, который стоял прислонившись к стене и курил. Морган увидел его, и сами неясные очертания этого человека, красный отсвет угля, горящего в топке, произвели в душе Моргана переворот, который не в силах были произвести никакие самые умные разговоры. Он начал вспоминать других рабочих, которые так же, как этот, будоражили и волновали его, и припомнил, как однажды из окна поезда мельком увидел два загорелых обнаженных тела – мужчины принимали солнечные ванны на крыше склада. И тогда он понял, что его привлекало в этих образах, в чем было его предназначение. Его влекла не столько неясная тень, прислонившаяся к стене, сколько огромный мир, к которому она принадлежала: наползающая на город темнота, вечер в затухающем небе, запах дыма и ароматы полей.

Все это выходило за рамки возможного. В конце концов, это был не его мир. Он принадлежал тому миру, который только что оставил, – вежливый, сдержанный ритуал, исполняемый за обеденным столом, застегнутые на все пуговицы пиджаки и взвешенный разговор о книгах, путешествиях, опере и архитектуре. Но даже там Морган не мог украдкой не бросить взгляд в сторону – на слугу, который склонился над столом, чтобы убрать тарелки. Хотя эти два мира и соприкасались тесно, между ними пролегала бездонная пропасть, и что-то в Моргане страстно желало эту пропасть уничтожить. Только соединять! Свою страсть он выразит в книге, которую пишет. Хотя страсть эта и была чревата неутолимой болью.

И Масуд, при всех его отличиях от Моргана, при его экзотической родословной, принадлежал к этому миру. Он ни на минуту не чувствовал себя чужим в Оксфорде, в Париже, за обеденным столом в Уэйбридже. Они с Морганом принадлежали к одному классу, и в Англии так было всегда. Ничего необычного не было в том, что Морган на неделю поедет куда-нибудь с Масудом, однако провести неделю с Анселем, молодым садовником, или с тем рабочим, которого Морган увидел возле Лэмб-Хауза! Это было бы немыслимо.

Подобные мысли бессвязной чередой промелькнули в сознании Моргана, пока Масуд наконец не заворочался и не застонал, зевая и просыпаясь. Сделать любовь реальной было важно, но это же не представлялось возможным. Они были слишком похожи, они слишком во всем совпадали, чтобы любовь могла осуществиться. Любовь – по сути, невозможное предприятие, стремление по ту сторону непреодолимого барьера. Поэтому здесь было что-то другое – сбившееся с пути обожание, братская привязанность. Морган вновь надел свою маску, хотя нечто от его прежнего беспокойства задержалось, холодом и растерянностью наполняя его душу. На вокзале, когда пришла пора прощаться, он уже полностью пребывал во власти Англии. Он протянул руку для пожатия.

– Ну что ж, – сказал он. – Мне пора на поезд. Спасибо тебе большое за все. Я получил огромное удовольствие.

Масуд, не отрываясь, смотрел на него. Смятение отразилось на его красивом лице. Лишь через несколько мгновений он смог произнести внятную фразу.

– Что ты говоришь ? – спросил он дрогнувшим голосом.

– Я говорю тебе «до свидания» – ответил Морган, плохо понимая, что происходит.

– Так вот как ты говоришь «до свидания»? Мне ? После тех удивительных дней, что мы провели вместе, дней, подобных которым я не проводил ни с кем?

Сдавленный стон вырвался из его груди.

– О! Все бессмысленно! Бессмысленно!

– Если я опоздаю на поезд, – проговорил Морган, – моя мать будет беспокоиться. Она и моя бабушка…

– Мне неинтересна твоя бабушка! – воскликнул Масуд, сверкая очами так, словно им овладело безумие.

Выражение чувств было столь интенсивным, что Морган подумал – а не спектакль ли это? Но через несколько мгновений понял, что Масуд не играет.