Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма

В отделе стоит гнетущая тишина, Штетке не по себе. Все работают, как будто ничего не случилось, каждый думает о своем. И добродушный старик Штетка решает, что надо развлечь сослуживцев, рассеять их озабоченность каким-нибудь забавным рассказом.

— В прежние-то времена тоже жилось несладко, — нарушает он общее молчание. — Всегда нелегко было заработать на хлеб насущный. Вот теперь, например, у нас есть арифмометры и пишущие машинки. Великое дело! Стук, стук, и письмишко готово! Как конфетка, какой у тебя ни будь почерк, хоть бы ты царапал, как курица лапой. А когда я поступал в бухгалтерию к Тайницу, было куда хуже. Старик любил красивый почерк, от бухгалтера требовал каллиграфии. Напишешь цифру не так — и пропал. Устроили мне там у него испытание, все обошлось хорошо, ни в чем я не сплоховал, но старый Тайниц вызывает меня и говорит: «Всем вы мне годитесь, молодой человек, если бы не почерк. Почерк у вас плохой». Как сейчас его вижу: сидит передо мной в кожаном кресле, сигара во рту, и говорит этак раскатисто: «Плохой почерррк!.. Разве это тройки? Горбатые черти, а не тройки! Вот что: вакансия откроется через месяц, научитесь пока писать тройки, тогда и являйтесь». И точка. Вот ведь какая загвоздка! А дома у нас пятеро ждут не дождутся, когда я принесу первую получку. Я как одержимый ходил целый месяц, все практиковался красиво писать тройку. Сколько бумаги извел! Писал на полях газеты, на бумажных кульках, чертил в воздухе на ходу. Тройки, тройки, все тройки! Даже во сне они мне мерещились, в жар бросало, а над головой висела этакая пузатая тройка, покачивалась, и мне казалось, что она чугунная. Ну, наконец я все же пришел в себя и тройку научился красиво писать, но место это все равно мне не досталось, Тайниц взял кого-то по протекции. А сейчас, пожалуйста, стук-стук, и тройки все как на подбор. Великое это дело, говорю я, технический прогресс. Теперь уж никто не боится такой чепухи, как тройка…

Трагикомическая история не нашла отклика, только смешливая Врзалова хихикнула. В комнате воцарилась тишина, сотрудники сидели, как под стеклянным колпаком, склонив головы над бумагами, и каждый думал: вступать или не вступать?

В обеденный перерыв Штетка отправился на рекогносцировку по другим бухгалтериям и выяснил, что настроение всюду примерно одинаковое. Некоторые без долгих размышлений и с охотой подавали заявления: последние события побудили этих людей делом выразить свои взгляды. Партия звала их, и они шли. Были и такие, что вступали в партию по самым разным побуждениям, из корыстных целей, под влиянием слухов и страхов. Все поспешно несли анкеты в бухгалтерию отдела капиталовложений, лысоватому и рябоватому бухгалтеру Мареде, заменявшему Бартоша, который лежал в больнице. Вручение анкеты не обходилось без разговора, Мареда терпеливо выслушивал каждого. Он вызывал у людей доверие, которое развязывало языки.

— Вот она, товарищ Мареда. Я счастлив, что могу…

Или:

— Я уже давно собирался вступить, но все как-то не было времени… да и семейные неурядицы… Я всегда шел в ногу с трудовым народом…

— Я перед войной ходил без работы…

— Мой отец был деревенским сапожником…

— Мой… — мелким торговцем…

— …кочегаром на паровозе…

— Я еще до войны прочитал «Капитал» Маркса…

— Я был в русском плену…

И так далее.

Многие ограничивались просто дружеским взглядом, и в глазах этих людей Мареда видел честные намерения. Он крепко жал им руку и тоже молчал. Во время обеда ему под дверь подсунули анкету, на которой печатными буквами было написано: «Будьте вы прокляты, не сносить вам головы! Будете болтаться в петле, чего вам от души желаем — друг демократии». Мареда коротко засмеялся, смял бумажку и бросил ее в корзину. «Дурак!» — подумал он даже без волнения. Остальные анкеты он разложил по папкам, готовя их к заседанию парткома; весь день у него не было ни минуты свободной.

В отделах шли упорные разговоры и споры, по большей части шепотком, чуть ли не на ухо, с оглядкой, не идет ли кто из них. Возникали бог весть откуда фантастические слухи, вздувались и опять опадали, как проткнутый рыбий пузырь; на смену им приходили другие, свежие. Штетке казалось, что он перышко, гонимое ветрами этих слухов. О господи боже! До чего же он несчастен, сбит с толку, беспомощен! Никогда человек не занимался политикой, и вот извольте… Что делать?

— Я вам говорю, — услышал он в одном из отделов, — дали ему эту анкету: заполняй и подпиши, а не то сматывай удочки. Факт, бесспорный факт, мой деверь слышал собственными ушами. А вы говорите — добровольно…