Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма

Но, очутившись на заводе, среди своих, разом понимал всю пагубность таких мыслей; знал: не сможет он оправдаться перед суровыми лицами товарищей, перед Пепеком Ворачеком с его разорванной бровью, перед Адамеком, Батькой, перед черноволосым «кабальеро» Сантаром, который повязывает голову дюралевой проволокой, чтоб чуб не падал на лоб, перед дедом Митисеком — ни перед одним из них! Это будет измена, измена, и он этого не выдержит, не оправдается ни перед кем!

Не может это быть конструктивным решением! Лжет он… этот!

А как следят за ним на заводе! Патера вышел из комитета, зато попал под микроскоп пристальных взглядов, которые стерегут каждый его шаг — и всякий раз останавливают на самом краю пропасти. Он понимал по видимости безобидную пальбу их расспросов, они всегда начинались просто: «Ну, как поживаешь, Йозеф? Что твое директорство? Семья в порядке? Новую квартиру уже дали? Ничего, вот станешь директором — разживешься!»

Знали бы они! — рассуждал сам с собой Патера, в одиночестве шагая домой после работы. Стискивал зубы. Тосковал по товарищам — и опасался их бдительности, спасался одиночеством, как больное животное, — и все же чувствовал, как его охватывает этот несентиментальный, скупой на выражение чувств товарищеский интерес к нему.

Почему? Этот вопрос обжигал мозг. Словно они чуют: с ним что-то неладное, и именно теперь ему необходимо чувствовать их рядом, у локтя… С горькой гордостью думал он обо всех знакомых людях, но молчал. Эх, товарищи, товарищи…

С ним была и семья — Аничка, семимесячный Пепик, он уже лепечет что-то, вытягивается с каждым днем. А если рассказать? Что произойдет с ним, если все станет известно?!

Но Патера ощущал интерес к себе и с другой стороны. Сверху, из неведомой темноты. Где-то о тебе судят-рядят, имя твое бродит по бумагам и документам, которые не должны появляться на свет; кто-то решает твою судьбу, требует от тебя чего-то… А ты и лиц-то не видишь! Полак? Да нет, не один он. Другие — но кто? У них, конечно, высокое положение, партия им доверяет… Нет, не додумать до конца, от этого мысли мешаются в мозгу… Что тебе приходит в голову? Это безумие! Очнись!

Поймет ли все это Власта?

Разберется ли хотя в одном сегодняшнем случае?

Разговор с Полаком уже весь состоял из угроз и успокоительных слов, обволакивал мозг липкой пеленой, связывал ноги, сковывал мысль. Патера выбежал от него, пустился по улице, словно спасаясь от погони. В заводском буфете наскоро опрокинул стаканчик-другой и побрел под темнеющим небом; голова раскалывалась, надежда исчезала. Целые часы простоял на мосту под Летной, мозг был воспален до боли, в нем будто что-то протяжно свистело. Пьяными глазами уставился Патера на темную реку.

Покончить со всем? А что еще остается? Ничего! Написать жене, он так ее любит… Товарищам на завод, приложить к письму красный партбилет — заблудился я, товарищи… не коммунист я больше… малодушный пьяница не может им быть… очищаю ваши ряды от себя самого…

Так стоял он, опираясь грудью на каменную балюстраду — один, один, затерянный в городе, и недобрые мысли ворошились у него в голове; и все же было у него такое чувство, будто все стоят рядом с ним. Десятки глаз стерегут его шаги, и среди них — самые преданные, те, что понимают и укоряют… Нет, не способен он на это, прочь отсюда! Оторвал взгляд от воды, удалился и, понурившись, заспешил домой. Под взглядом жены испытал такое жестокое чувство стыда, как никогда в жизни. Куда уж глубже… Где оно, дно этой трясины, Йозеф? Надо что-то делать…

Вчера, когда шел с работы, к нему присоединился старый Адамек. Давно они не хаживали вместе! Предлог Адамек нашел довольно прозрачный: надо-де ему забежать к зятю на Жижков, стало быть, им по дороге. Старый друг поджидал Патеру в проходной, уклониться было невозможно. В суровом молчании пошли бок о бок по маленьким улочкам, поднялись на крутой холм Витков. Патера шагал быстро, опустив голову, Адамек запыхался, его легкие, пораженные бронхитом, сипло всасывали воздух, как пересохший насос, но старик не отставал. Только уже на холме, на улицах Жижкова, Адамек встрепенулся, пошел в атаку.

— Ты бывал разговорчивее, Йозеф, — он замедлил шаг, — ну, ничего, тогда я сам начну, без околичностей. Ты пьешь! Вот уж никогда бы не подумал. Патера — и пьянствует! Об этом уже на заводе болтают.

— На свои пью, — буркнул Патера и осекся.

— Так, так. Верно. Я не поп, чтоб корить тебя. Я и сам, к примеру, перед поллитром не праздновал труса, а в престольный праздник, бывало, не хуже других мог, как говорят каменщики, замуровать в пиво рюмашечку рома. Да что там, не монахи мы, но ведь питье питью рознь. Из комитета ты сбежал, ладно, — но это! У тебя же семья, и ты член партии… Ты не один! И брось ты этого Берку!