Александра Флид - Сеул – Хиросима. Август 1945

После того, как его руки достаточно изучили её тело, Кавада наклоняется за платьем, вручает его ей и говорит:

– Иди в спальню.

Совершенно ясно, что речь идёт не о маленькой комнате, где она обычно проводит ночи. Гён Ран ощущает, как дрожат её ноги, пока она идёт впереди него. Она чувствует, что он продолжает смотреть на неё, наблюдая за каждым движением.

Он не пытается дотронуться до неё губами, ограничиваясь прикосновениями рук, но зато его глаза безотрывно следят за ней, улавливая малейшие изменения в выражении глаз, фиксируя движения губ и бровей. Словно он изучает её.

Гён Ран чувствует, как от его неторопливых прикосновений внутри пробуждаются какие-то незнакомые ощущения, она пытается заглушить их, считая, что это неправильно, тем более рядом с японским офицером, но Кавада не оставляет её ни на секунду, и тепло, зародившееся в животе, растёт и расширяется, заполняя всё её тело. Капитан приподнимается, разводит её колени и кладет свою ладонь на её губы, прежде чем сделать шаг, после которого уже нет возврата. Гён Ран и не думает кричать.

Так больно ей ещё никогда не было. Физическая боль сливается с чувством вины за то, что произошло. Гён Ран лежит в своей постели, думая о том, что Кавада остался лежать на испачканной красным простыне. Он отпустил её сразу же после того как всё закончилось, сказав, что она может уйти. Может быть, другая на её месте и обиделась бы, но Гён Ран только рада тому, что может полежать отдельно от него.

Понял ли он, что она не стыдилась его? Почувствовал ли, что она не боролась даже сама с собой?

Ей должно быть больно. Ей должно быть стыдно. Так её воспитали, так правильно, так заведено. Но от того, что эта ночь не принесла ожидаемых страданий, Гён Ран чувствует себя испорченной и никчемной тварью. Настоящая, воспитанная и благонравная девица проплакала бы всю ночь напролёт после такого свидания. Благочестие не подразумевает того, что она ощутила под руками капитана этой ночью. Гён Ран корит себя, но не чувствует отвращения к Каваде, который был с ней достаточно обходительным. Ей плохо от того, что она открыла в себе эту грязную и неподобающую черту. Она ещё не может охарактеризовать и дать название тому, что осознала, но точно знает, что это – настоящий позор, который не отмыть даже через пятьдесят лет.

С тех пор дела пошли иначе. Кавада стал возвращаться домой несколько раньше, и, что удивляло Гён Ран больше всего – разговаривать с ней. Было очевидно, что эти странные беседы доставляли ему непонятное удовольствие, хотя чаще всего они выводили её из себя. Увильнуть от этого не представлялось возможным, и Гён Ран терпеливо сидела рядом с ним, отвечая на его вопросы и честно высказывая своё мнение.

Ещё во времена учебы в школе она поняла, что имеет свой собственный взгляд на вещи, но тогда же ей пришлось осознать, что свои мысли лучше держать при себе. Открытое выражение своего мнения никогда не приносило ей ничего кроме проблем, и потому ещё лет пять назад Гён Ран решила, что больше никогда не станет открывать кому-то свои истинные соображения.

Каваду это мало заботило, и он продолжал каждый вечер выспрашивать у неё подробности её жизни. При этом её ответы не оказывали на него видимого влияния, но к его холодной манере общения Гён Ран уже успела привыкнуть.

– Так значит, ты обучалась медицине? – сидя на плетеной циновке, уточнил он, ожидая, что она послушно повторит то, что только недавно сама сказала.

– Да.

– Необычный выбор, наверняка сделанный твоими родителями за тебя. И нравилось тебе учиться?

– Да.

– Наши девушки всё больше учатся для того чтобы потом пойти работать на фабриках или заводах. Сейчас как раз идёт период стажировки, так что все они пристроены на предприятиях. А ты, как я понимаю, это лето должна была провести в доме.

– Да.

Кавада молчит и, прищурившись, смотрит на неё, по всей видимости, пытаясь придумать вопрос, на который она не смогла бы ответить одним словом.

– Война калечит нас, – задумавшись, говорит он. – Там, в Европе, как ты говорила, всё уже давно закончилось. – Очевидно, он устал вытягивать из неё ответы, и решил поговорить сам. – Здесь дело тоже движется к концу. Я не знаю, к чему именно мы идем, но, очевидно, что после такой разрушительной войны у проигравших и победивших не будет особых различий. Как знать?

Гён Ран никогда не слышала, чтобы японские офицеры рассуждали о войне с посторонними. Ей казалось, что они даже между собой не говорят о том, что их тревожит. Однако Кавада – тот самый безупречный, холодный и расчётливый Кавада – по каким-то непонятным причинам говорит с ней.