Нафиса Хаджи - Сладкая горечь слез

Поэтому я очень удивился, увидев, как они выходят из здания аэропорта без эскорта. Но сразу осознал собственную ошибку.

— Что ты себе вообразил, Садиг? Нанял специального человека проводить нас к выходу? Как будто мы несмышленые дети! — продолжала возмущаться мама, целуя меня в щеку.

Как настоящий взрослый, я ответил крепким объятием — совсем не похожим на юношескую скованность, с которой приветствовал мать при других обстоятельствах, в другом аэропорту, жизнь назад.

— И что ты сделала? Стукнула его сумочкой?

— Нет! Просто сказала… а, поняла, ты шутишь. Нет, конечно. Просто очень вежливо сказала, что в его услугах нет необходимости. Наверное, ты заплатил ему кучу денег, Садиг. Потратил напрасно без всякой надежды на компенсацию.

Я переводил взгляд с одного лица на другое, не в силах еще привыкнуть к мысли, что они здесь. Вместе. После маминого звонка, когда она сообщила, что приезжает вместе с ней, я все не мог понять, как же они нашли друг друга. Что рассказали друг другу эти две женщины, такие разные.

— Добро пожаловать в Пакистан, — повернулся я к Джо.

— Благодарю.

— Она бывала здесь прежде, Садиг, — сказала мать.

Я удивился, но вообще-то почти не слышал ее, не сводя глаз с Джо. Совсем не та девочка, что приходила ко мне в Чикаго несколько лет назад. Повзрослела, разумеется. Но появилось еще что-то.

Махнув рукой, я подозвал шофера. Он забрал у Джо тележку с багажом. Джо смотрела с таким любопытством, что я почувствовал странное желание познакомить их.

Шофер тоже оторопел, когда, уступая желанию, я радостно произнес:

— Это Усама. Усама — шофер, не тот Усама — террорист. Усама, — продолжал я, переходя на урду, — это моя мать Дина Биби. А это… это… — М-да, не подумал я заранее.

Но Джо подхватила фразу, просто сказав:

— Меня зовут Джо.

Она говорила на урду. Просто выучила одну фразу? Да, она действительно изменилась.

По пути домой мама опустила стекло машины, впуская горячий воздух.

— Это что, азаан [126] Азаан (урду) — призыв на молитву. ?

— На утреннюю молитву? — уточнила Джо, тоже открывая окно.

Обе прислушались.

— Да.

— Очень красиво, — заметила Джо.

— Первые секунды, — поправил я. — Пока не вступили другие мечети и призывы муэдзинов [127] Муэдзин — тот, кто произносит азаан; призывающий на молитву. не наложились один на другой. В каждой мечети стоит громкоговоритель. И они никогда не начинают одновременно, каждый умудряется вступить хотя бы на несколько секунд раньше или позже, но все вместе создает жуткую какофонию.

Женщины промолчали, поглощенные призывами муэдзинов, — их нимало не беспокоило неблагозвучие, которое я попытался описать. Когда мы добрались до дома, небо уже начинало светлеть. Усама с помощью чокидара внес вещи. Я проводил женщин в их комнаты. Мать отчего-то помедлила на пороге своей, заглянула в комнату Джо, шепнула ей что-то. Та шепотом ответила. Обе кивнули.

Джо, ласково обнимая мою мать за плечи, повернулась ко мне с улыбкой:

— Я поселюсь в одной комнате с вашей мамой, можно?

— Ну конечно.

Я уже ничего не понимал. Связь между этими женщинами, которых объединяло только отношение ко мне, возникла из ниоткуда, вне моего присутствия, скорее помимо моего существования, чем благодаря ему. Эти узы несколько стесняли меня. И — да, я ревновал, как ребенок, недоумевая, зачем они здесь, найдется ли мне место в их компании. И если найдется, то чего я хочу — занять это место или как можно скорее сбежать?

Я ушел, а они все шептались.

Через несколько часов все собрались в столовой. Молчание за завтраком нарушали только мои попытки играть роль любезного хозяина.

Обхватив ладонями чайную чашку, мать задумчиво произнесла, оглядывая комнату:

— Здесь ничего не изменилось.

До меня дошло. Как я мог забыть — это ведь был и ее дом тоже, пускай недолго.

Мы еще не успели встать из-за стола, как появилась сиделка, сказала, что у Дада закончилось лекарство. Я пообещал заказать.

— Как он? — спросила мать, когда медсестра вышла.

— Не очень. Инсульт был тяжелый. Совсем слаб. Прикован к постели, узник тела, которое ему больше не подчиняется. Но разум ясный. Речь, правда, невнятная, какой-то хрип, мычание — почти невозможно разобрать.

— Он знает, что я здесь?

Я утвердительно кивнул.

— Могу я увидеться с ним?

— Разумеется.

— А Джо? Он знает про Джо?

— Да, я рассказал. Давно уже.

Брови матери удивленно взмыли вверх, но я уткнулся в тарелку.