Энтони Дорр - Стена памяти (сборник)

Суть его планов далеко не так важна для нее, как тон, которым он их излагает, – уверенный и оптимистичный. И его голос. О, какой у него голос! Его голос гладок, как тончайший шелк, который жалко доставать из шкафа – разве что изредка, но уж достав, хочется касаться его ладонями и гладить, гладить…

То, что она жива, что ходит с этим мальчиком – ест с ним одно на двоих ванильное мороженое, бродит по рынкам, покупает тяжелые, как пушечные ядра, кочаны капусты, – иногда наполняет Эстер парализующим, удушающим стыдом. Почему дожить до этого выпало именно ей? Когда никому из других девочек не довелось! Подчас у нее возникает такое ощущение, будто она состоит из разнородных частей, которые между собой едва скреплены, – стоит на миг забыться, утратить власть над собой, и она разлетится в куски.

И все-таки, ну не блаженство ли? Разве не возвращается к ней легкость дыхания – как к маленькой зверюшке, которая долго убегала от хищника и может наконец замедлить бег, оглядеться, взглянуть на листья, что колышутся над головой во всем своем множестве? Она жива, она все еще жива! Она может склонить голову этому мальчику на грудь и слушать биение его сердца. Может весь вечер смотреться в хрустальный шар, в качестве ручки привинченный к двери ее тесной билетной будочки, сидеть в ней с блокнотом бумаги для рисования на коленях, ожидая, когда вечернее солнце под правильным углом глянет на нее сквозь окошко у левого локтя. Когда это происходит, солнечный луч расщепляется какой-то призмой и по всей стене разбегаются цветные полосы.

Вместе с бойфрендом Эстер переезжает в Огайо. Они сочетаются браком, берут кредит: пора уже открывать наконец этот велосипедный магазин! Алес ацинд [14], как и положено в Америке. Открыли – и таки ах! Там все круглое – колесные обода, шины, звездочки; а что не круглое, то бесконечное – вроде велосипедной цепи. Все пахнет смазочным маслом; все платят наличными.

Как чудно выгнут велосипедный руль, как славно оттянуты назад его рукояти! На стенах крюки, на крюках тридцать колес со спицами, муфты свободного хода, втулки холостые и втулки ведущие, всяких фасонов рамы и шатуны педалей; а вот блестит свежей краской чем-то похожий на улитку защитный кожух приводной цепи. Вот целая стойка со звонками: хромированными, бронзовыми и из дюраля. В дальнем углу к балке подвешены сотни ободов. В железных банках блестят винты с круглой головкой. Подшипниковых шариков – коробки, подшипников в сборе – ведра. Спиц целые снопы, перевязанные полосками ткани.

Эстер сидит за кассой, а иногда кладет на стеклянный прилавок блокнот и рисует, пока муж накручивает ручки дюжины портативных приемничков, перебирая спектр американских станций: кантри, джаз, фолк, свинг…

У них рождается сын. После школы он здесь же, у мамы под крылышком, рисует, стоя за прилавком, на таком же, как у мамы, листе бумаги, а став старше, работает бок о бок с папой, взад и вперед прокручивает в поддоне с маслом спасенную цепь и, глядя, как отпадает ржавчина, нутром чувствует, насколько легче теперь стало пластинам внутреннего звена поворачиваться вокруг валика, расклепанного в пластинах наружных. А у самого руки по локоть в масле, и на каждом золотистом волоске – махонькая капелька.

Вон! Heraus! Fort!.. Auswanderung…

Эстер строит себе настолько нормальную, простую и стабильную жизнь, насколько это возможно. Машину ей водить не разрешается, лекарства, как и прежде, вызывают частые расстройства желудка, а иногда ее охватывает дикий, липкий и давящий страх. Временами ноет запястье; все становится каким-то расплывчатым, и она всерьез раздумывает о том, что вдруг, мол, в том подвале, где была дощатая обшивка с дыркой от сучка, она так навсегда и осталась, там и умерла, а все то, что происходит с ней с тех пор, всего лишь видение, сон. Если это происходит ночью, она ищет рукой мужа, цепляется за него.

Вдруг ей приходит выписка из депортационного дела – что-то вроде накладной, сопровождавшей высылаемых девочек, – ее присылает миссис Розенбаум, по-прежнему живущая на барже в Нью-Джерси. Когда приходит этот документ, Эстер уже тридцать пять; он ждет, затаившись в почтовом ящике между квитанцией на квартплату и очередной рекламой. В первый конверт вложен второй, и, прежде чем вскрыть его, Эстер два дня медлит. К этому времени ей и так уже известно, что там будет сказано.

Она думает: ну, другие-то да, понятно куда попали, но, может быть, все же не Мириам? Как это можно, чтобы Мириам погибла! Мириам никогда не бывала во власти каких-либо иллюзий. В ней была сила – сила прагматизма. Может быть, уничтожению подверглись только обманутые? Но нет, конечно же, погибли все.