Энтони Дорр - Стена памяти (сборник)

Я так и представляю себе ее бойфренда, который ждет ее у себя в квартире. Оденется небось каким-нибудь вампиром или убийцей с кровавым топором, и чтобы непременно была фальшивая кровь.

– Письмо-то дай глянуть, – просит она.

– Может, тебе лучше уйти? – говорю я.

– Ну покажи хоть одно письмо. Господи. Он ведь и мой сын тоже.

Я ей даю одно, августовское. О чем там, я знаю:

Все думаю о дедушке, как он тут бегал по грязи с полной выкладкой, а горы вокруг светились огнем артиллерии. Хочется спросить его: дед, тебе было страшно? Ты мог загадывать вперед хоть на минуту?

Она подымает взгляд.

– А новое посмотреть ты мне не дашь?

– Это и есть новое.

– Не ври мне, Дэвис.

– Ага. Щас.

Она качает головой. Ругается. Папа рисует в книжке-раскраске маленькие синенькие кружочки, закрашивая ими контур вырезанной из тыквы рожицы.

– Чтоб ты знал, – говорит она. – Мне уже надоело любоваться на то, как ты притворяешься бедненьким и несчастным.

Они оба агенты по недвижимости – моя жена и он. Я застал их тепленькими, в самом что ни на есть неглиже: в его «шеви-тахо» на парковочной площадке у гостиницы «Сан-Вэлли-лодж» {76}. Я проезжал мимо, увидел ее джип (их машины стояли рядом) и решил остановиться, спросить, что ей хотелось бы на обед.

Через неделю она ушла. Дело было в июле. Наш сын про это еще не знает.

Мама & папа! Сегодня я был в передовом ДОТе, когда из тумана вдруг вылетела стая чаек, их было минимум тысяча, и они летели так низко, что мне были видны отдельные перышки крыльев. Пока они надо мной пролетели, прошло минуты две. Не знаю, может, это из-за таблеток от поноса или так утренняя тишина действовала, но у меня было такое чувство, что я стал невидимкой, как дух какой, а эти птицы – им, видимо, все равно было, есть я или нет: летят себе так же, как летали над этим местом, наверное, миллионы лет, и в их глазах я был все равно что пень или куча грязи. И я подумал: а ведь они сопричастны и миру, и жизни в нем куда больше, чем я сподоблюсь этого за всю свою жизнь.

А сейчас тут идет снег, я снова в казарме, и кругом все серо и уныло. Оглядываясь назад, в сторону Сеула, я вижу габаритные огни машин, удаляющихся по шоссе.

Я покупаю ему книжки про птиц и азиатских млекопитающих, заворачиваю в подарочную рождественскую бумагу и посылаю. Ночью вижу сон: по снегу крадется тигр, тысяча птиц врассыпную взлетают с деревьев. Гималайские медведи, амурские леопарды. А сверху и по бокам густая сетка. Проснувшись, думаю: мы все животные, ходим по заданным тропам. От океана до океана.

На День благодарения, уложив отца спать, я выхожу на улицу и иду по холодной, сверкающей дороге через седловину по направлению к жилому комплексу «Биг-Вуд», где она теперь живет со своим бойфрендом. У него квартира на первом этаже окнами на контруклон, я схожу с дороги и лезу по склону вверх, потом спускаюсь во тьме чуть ниже, чтобы можно было смотреть сквозь стеклянную дверь его веранды.

Они сидят за большим круглым столом, с ними еще какие-то люди – его родственники, наверное. На нем кашемировый джемпер. Она что-то говорит, подняв бокал с вином. На ней поблескивающие золотистые брючки; что-то я их не припомню. На прилавке позади уже наполовину съеденная индейка.

Он что-то говорит, она закидывает голову и смеется, хохочет заливисто и неподдельно, а я, еще немного посмотрев на это, удаляюсь опять по лунной дороге тем же путем, как пришел.

Мама, папа! Опять пошли слухи, будто северяне сделали бомбу. Во всех чувствуется какое-то напряжение, все всё роняют, друг на друга орут. Дежуря на посту «Гамма», я, бывало, подолгу смотрел в дальномер на панораму города Гэсон {77}. Мне было видно крышу храма, три дымовые трубы, одно бетонное здание. Много дорог во все стороны. Но пусто: никого. Из труб нет дыма, на дорогах нет машин.

Ко мне в полевой госпиталь заходит Ан, спрашивает, зачем я здесь, а я говорю, затем что у меня во внутренностях паразиты, а он говорит, нет, зачем я в Корее? Немного подумав, отвечаю: чтобы служить своей стране. Он хмыкает и качает головой. Он говорит, что сам он здесь, потому что должен отслужить три года, иначе убьют.

В первую субботу декабря я надеваю на папу снегоступы, и мы идем в горы, взяв с собой пилу и пластиковые санки. Местами снег уже глубокий, и папа немного вязнет, но держится молодцом: сердце у него как у молодого. На половине дороги вверх, под самой горой Проктор, высоко над полями для гольфа с их клубными домиками, мы находим елку примерно подходящего размера, я утаптываю вокруг нее снег, и мы ее валим.