Морли Каллаган - Любимая и потерянная

— Тех, что жили в старом доме? Ну конечно.

— Как-то летом, когда я, закончив третий курс, приехала домой на каникулы, отец получил письмо от Софи, одной из джонсоновских девочек. Она приехала в наш город, чтобы стажироваться на медсестру. Софи просила моего отца помочь ей устроиться в больницу. А незадолго до этого случился какой-то скандал по поводу стажировки негров. Но тогда я ужасно обрадовалась, что хоть кто-то из Джонсонов чему-то выучился, и мне даже в голову не пришло, что эта просьба может поставить моего отца в неудобное положение. В тот же вечер я написала Софи. Двумя днями позже мы с ней встретились в ресторане и скоро уже болтали как две подружки. Это была чистенькая, изящная, очень непосредственная девушка. Она рассказала мне, что Джок — помните Джока? — живет в Кливленде и играет в бейсбольной команде полупрофессионалов. Насчет своих возможностей в нашем городе Софи не заблуждалась. Она понимала, что без блата ей в больницу не попасть. Не думайте, что я была наивнее ее и питала на этот счет хоть какие-нибудь иллюзии — ни малейших. Я знала, что мне предстоит. Но улыбающееся лицо Софи, которая так гордилась нашей дружбой и так в меня верила, придало мне храбрости, и я потащила ее прямо в контору мистера Элдрича — помните — биржевой маклер и председатель попечительского совета. По-моему, он был шокирован, когда я сказала, что рассчитываю на его поддержку. Впрочем, свои уязвленные чувства он скрыл весьма искусно. Изложив ему суть дела, я сказала, что поведу сейчас Софи обедать к нам домой.

Так я и сделала. Отец вел себя, пожалуй, еще более обезоруживающе, чем мистер Элдрич. Он только удивлялся, для чего такая привлекательная девушка избрала для себя столь скучное занятие, а впрочем, был полон сочувствия и после обеда удалился в свой кабинет, где, очевидно, собирался поразмыслить на досуге. Потом к нам зашел мистер Элдрич и сразу направился к отцу в кабинет. А мы с Софи сидели и ждали. Как она, бедняжка, на меня поглядывала! Когда мистер Элдрич ушел, отец позвал меня. Не сомневаюсь, что разговор у него был не из приятных. Он сказал мне: «Если бы она была хоть светлой мулаткой, а не такой угольно-черной». И сразу же заговорил о маленьких компромиссах, на которые вынужден идти, чтобы избегнуть разброда среди паствы. Софи ждала меня, и я ей сказала: «Беда в том, Софи, что ты слишком черна». Это было зло сказано, но я и была зла, и Софи, я чувствовала это, ждала от меня этой злости. Никогда не забуду, как она посмотрела на меня перед тем, как бросилась вон из нашего дома. Потом я видела в окно, как она бежала по улице.

Я тоже вышла и стала бродить по улицам, — продолжала Пегги. В ее голосе звучала какая-то непривычная жесткость, и время от времени она бросала на Макэлпина удивленный взгляд, словно недоумевая, что вынуждает ее все это ему рассказывать. — Шел дождь, я вымокла, но домой не шла. В конце концов я простудилась, и три дня мне было очень скверно. Когда я очнулась, отец сидел возле моей кровати, склонив голову и закрыв глаза. «Ты за меня молился?» — спросила я. Я не хотела его обидеть, просто мне показалось, что его губы шевелятся. «Для чего ты это сказала?» — спросил он и заплакал. Он выглядел таким измученным, таким несчастным. Непереносимо горько видеть слезы отца. Мне стало жаль его и захотелось утешить. Почему-то запомнилось, как он вертел в руках цепочку от часов. «Я не могу молиться, — сказал он, потом судорожно глотнул воздух и добавил: — Я уже много лет не верю в бога». Он помнил, каким он был раньше, и хорошо понимал, как испортила его жизнь, и мы с ним… да, мы пришли к соглашению. Я знала, что мое присутствие будет постоянно напоминать ему о том, что произошло, и еще больше его мучить. И тут возникло это чувство. Кипя от ненависти ко всем этим респектабельным господам за то, что они сделали с моим отцом, я вдруг ощутила, что у меня легко на сердце, что меня что-то подхватило и несет прочь от всего того, к чему он так стремился, совсем в другую сторону. Я ушла из дому. И это было правильно. Я привыкла доверять этому чувству. И вот сейчас, поступив на фабрику, я испытала его снова. Понимаете ли вы меня, Джим?

— Джонсоны, — тихо, будто не слыша ее вопроса, проговорил Макэлпин. — Старый дом-развалюха. По-моему, я понимаю вас.

Он представил себе убогий дом на пустыре, услышал, как заливаются счастливым, беззаботным смехом джонсоновские ребятишки.

— Пегги, — сказал он, — после всех ваших историй кажется, что вы совсем-совсем одна на свете. А ведь Фоли говорил мне, что у вас есть поклонник. Некий Генри Джексон или что-то в этом роде.