Уильям Сароян - Отважный юноша на летящей трапеции (сборник)

Искать здравых людей – значит бродить в одиночестве и печали.

Работая с пеонами, я общался с землей и немного научился говорить по-мексикански.

Самое печальное событие в истории, если призадуматься, не распятие Христа, а открытие Америки. Распятие привело к возникновению христианства, которое в лучшем случае принесло пользу, а в худшем стало разновидностью романтизма для неписателей. С другой стороны, открытие Америки (континента) привело к появлению Линкольна, Тома Сойера, Голливуда, комиксов про Катценджаммеров, Херста и Национальной администрации возрождения. Прочие последствия неисчислимы, и если выбирать между человеком и континентом, то нужно быть материалистом, чтобы не выбрать человека. И все же невыносимо становиться христианином, когда само это понятие осквернено капитализмом, величайшая церковь разжирела до невозможности, превратилась в безделушку, которая играет чисто декоративную роль и обращается с душой с точки зрения статистики.

Наконец, я возвращаюсь к винограднику, с которого начал. Я возвращаюсь (как последнее слово наших дней на земле) к почве, которую знаю и которая знает меня, вскормила меня.

Конечно, мы ссорились – пеоны, я и грек Степан, но наши разговоры по большей части были о вечном, о тенях и прочем. Степан – прирожденный картежник, работавший вопреки своим убеждениям, был тем не менее способен ценить каждый час своего труда на винограднике.

– Через двадцать лет, – говорил он, – благодаря этой работе мой подбородок станет тяжелее, а рука, сдающая карты, проворнее, что очень важно – ведь мне придется плутовать.

Рубио – высокий пеон – тоже говорил, но только когда тишина становилась для него невыносимой. Он в основном интересовался едой. Голода он боялся больше смерти. Однажды он спросил:

– Что вы, армяне, едите?

И я ответил, что мы едим виноградные листья.

– Сам же я питаюсь хлебом и печатным словом, – сказал я.

Он не понял, как можно питаться печатным словом, поэтому пришлось объяснить, что эта пища нужна для насыщения души, но при этом она пробуждает в нас самые низменные страсти, и, следовательно, предпочтительно пользоваться любыми заменителями, которые достигают той же цели с большим изяществом. И я сказал, что ничто не сравнится с печатным словом, и уж точно не любовь.

– Ах, – ответил серьезный мексиканец, – вы, читатели книг… Ах, я не могу быть как вы. Как вам это удается?

В большом читальном зале художественной литературы в публичной библиотеке я вспоминал виноградник под солнцем и наши разговоры о вечном.

Не забывай, превыше всего кровь. Помни, что человек из плоти, что плоть страдает от боли и что разум, заключенный в плоть, страдает вместе с ней. Помни, что дух есть форма плоти, а душа – ее тень. Превыше всего юмор и интеллект, а истина – единственное начало: не то, что сказано или сделано, не самоочевидное – истина тишины, интеллект безмолвия, бездействия. Благочестие. Лица. Память, наша память о земле. То и это. То, что сейчас является этим, и то, что тогда было тем, что мы видели. И солнце. Оно – наша жизнь, и другого нам не дано. Помни Бога. Многоликого Бога.

Помни о смехе.

Бывало, ночами в Нью-Йорке волосы у меня на голове покрывались инеем, и, лишившись сна, я просыпался и вспоминал. Я вспоминал свои изыскания в море печатного слова, скромное красноречивое забытое имя, скромного человека, который оставил свой след на бумаге: да, да, да. Нечто без слов, но безукоризненное, мои заиндевевшие волосы, и комнатушка на мансарде в сердце Манхэттена, напротив здания «Парамаунт», и я в ней, в темноте, один, жду, когда наступит утро. Иногда я вылезал из постели и в ночи курил сигарету. Я недолюбливал свет, поэтому сидел в темноте и вспоминал.

Пересекая континент, я запомнил одно-два лица. Парень с гонореей, который ехал в автобусе к мамочке и вез свою гонорею из Южной Америки. Он рассказывал про девушку, молоденькую и очень красивую девчонку. И, черт возьми, надо же, непрестанно свербит и ничего не поделаешь! Ему было восемнадцать или девятнадцать, и он укатил в Южную Америку переспать с девчонкой. И вот тебе на! По самому больному месту. И он хлебал виски и глотал аспирин, чтобы продержаться, притупить боль. Йорк, штат Пенсильвания, хороший город, там его родня. Все будет в порядке, говорил он, как только я приеду домой. А больная девчонка, возвращаясь в Чикаго, разговаривала во сне. Языком страха, смерти. Никакой грамматики, только вскрики. Один за другим. Полночная горечь. У повзрослевшей девушки появляются дети и лепечут.