Элайза Грэнвилл - Гретель и тьма

Мы долго сидим в канаве — покуда не остается лишь перезвон далеких церковных колоколов да шелест деревьев. Когда мы наконец вылезаем, у Даниила опять течет кровь, а я потеряла ботинок, но времени вылавливать его в густом иле нету, и ногам моим придется носить оставшийся ботинок по очереди. Даниил бредет, согнувшись пополам. Даже не замечает этого. Капая зеленой слизью, мы, прыгая с камня на камень, переходим речку и забираемся так глубоко в лес, что от листвы делается почти темно. Каждый ствол похож на следующий, они выстроились рядами, прямые и черные, как прутья в клетке. Земля упруга и покрыта сосновыми иглами, глушит все звуки.

— Давай дальше историю, — шепчет Даниил, и я шепчу в ответ, почти веря, что за нами следят. Когда глаза привыкают к сумраку, я вижу, что среди деревьев кто-то набросал белых кварцевых камешков. Через несколько минут у нас над головами кто-то громко хлопает крыльями, мы смотрим вверх и видим, как меж ветвей дерутся белые птицы. Мне кажется, это вороны-альбиносы, а они еще опаснее черных. Говорю про это Даниилу, а он вдруг делается бодрее.

— Это всего лишь голуби, — фыркает он. — Ты глянь, какие маленькие. И хвосты веером. — Он хихикает, покуда я не щелкаю его по больной руке, чтоб замолк.

И вот я вожусь в собственной истории, пытаясь избавиться от чудовища, а меня, похоже, втягивает в другую сказку. Белый голубь сел на крышу дома Гретель. Хансель отметил путь к ведьминой печи белыми камешками. Оба напуганы и голодны. Так уж хорошо ли заканчивается эта история, как взрослые нам рассказывали? Грет меняла свои сказки как ей вздумается. Я бросаю горсть камешков в ветви, и голуби улетают. И дальше веду эту историю гораздо громче.

Елки постепенно уступают березам и дубам. Земля в лесу делается мшистее, она усеяна мелкими цветочками — мы идем, и фиалки, примулы и маленькие розовато-белые качают головками нам вслед. Хороший знак. В моей истории есть цветы. А в «Ханселе и Гретель» — ни одного упоминания.

И тут мы приходим к стене. Она высокая и почти вся заплетена плющом, свисающим вниз плотным занавесом, и все в ней чирикает и шуршит — может, птички, но это могут быть и свирепые крысы. Большие черные крысы, жирные бурые крысы, сальные крысы, ленивые крысы, грязные крысы, блохастые, крысы с громадными носами, крысы с жуткими кривыми когтями…

Даниил дергает меня.

— Ты чего?

— Ничего.

— У тебя такой вид был, как будто ты далеко-далеко. — Он кивает на стену, оглядывается по сторонам и смотрит назад. — Куда теперь?

— Обойдем, — говорю я, хотя понятия не имею, в какую сторону, потому что солнца мы не видели уже сколько-то времени. — Тихо обойдем и узнаем, что за ней. — Он все равно мешкает, и я веду его по часовой стрелке, движусь осторожно. Грет говорила, что противосолонь ходить — к беде. Мы останавливаемся там, где полстены обрушилось и получился широкий пролом, который плющ пытается заштопать. Даниил продирает дыру в переплетенных побегах и заглядывает в нее.

— Кажется, тут сад, — говорит он, вытягивая шею, чтобы получше разглядеть. У нас над головами стая белых голубей перелетает через призрачную стену и растворяется в ярком свете за нею. Возвращаются все мои тревоги. Если это сад, в нем должен быть дом — возможно, ведьмина избушка.

— Дай гляну. — Я отпихиваю его в сторону и забираюсь на упавшие камни.

Даниил прав. Передо мной сад, хотя он совершенно захвачен батальонами щавеля и крапивы — они надвигаются прямо по посадкам розовых кустов. Дом в саду — громадина и когда-то, возможно, был величествен, почти как маленький Schloss [199] Замок (нем.) . . Теперь же это почерневшая руина с обрушившимися печными трубами, они торчат в небо, как гнилые зубы. Обугленные балки похожи на обглоданную грудную клетку дикого зверя, принесенного папой с охоты. Но что-то тут еще… что-то стоит рядом с развалиной, полускрытое деревом… у меня захватывает дух, я спрыгиваю со своего шестка и начинаю драть плющ.

— Помогай! — кричу я Даниилу. — Быстро! Не стой и не гляди. Нам надо на ту сторону. — Он не двигается, и я обрываю побеги и ростки, дергаю и тяну, пока не получается дыра, в которую можно протиснуться. Когда плющ вцепляется в мой последний ботинок, я скидываю его с ноги, не оборачиваясь.

После приглушенного леса в саду шумно. Среди травяных кочек цвиркают сверчки, над колпаками дымоходов ссорятся галки, воздух дрожит от непрестанного воркования бесчисленных голубей. А над всем этим висит пронзительная сирена дрозда, и я бегу по залитым солнцем зарослям — туда, куда ведет длинная дорожка: к пруду перед домом. Он как в парках — широкая каменная отмостка кругом, чтобы на ней сидеть, и мраморный фонтан в виде печальной русалки. Когда-то она лила воду из громадной раковины, а теперь ей осталось лишь глазеть на стрекоз, шныряющих над бутонами кувшинок, торчащими из зеленой накипи сжатыми кулаками.