Элайза Грэнвилл - Гретель и тьма

— Жизнь здесь трудная, — шепчет Эрика, — но, узнавая о других людях, других цивилизациях, других способах жить, других местах, ты можешь сбежать, это твое волшебное странствие. Вот узнаешь обо всем этом — и дальше, что бы ни происходило, твоя голова сможет сочинять истории и отправлять тебя куда хочешь.

Я сажусь.

— Куда хочу?

— Куда и когда хочешь.

— Мой дедушка для кого угодно что угодно готов был сделать, — добавляет Ханна. — Если кто-нибудь просил его помочь, он помогал не задумываясь. Этим и был знаменит. — А затем, словно вдруг припомнив: — Ни одного смазливого личика не пропускал.

Ни с того ни с сего я воодушевляюсь. Даниил все еще держит меня за руку. Я ее резко дергаю:

— Вставай. Дальше буду рассказывать тебе истории только на ходу. Остановишься — я больше ни слова не скажу. — Но у него болит плечо. Он не сходит с места, и я все равно принимаюсь рассказывать, давая ему отдохнуть, а вокруг нас трепещут бобовые цветки, пляшут на ветру, как бабочки, готовые к полету. Если Сесили права, может, в них и укрылись исчезнувшие люди. Их тысячи, миллионы — по одному на каждую украденную душу. Их уже не счесть, но они все открывают и открывают мягкому ветерку свои хрупкие лепестки.

Мы пробуем пожевать бобовые стебли, но вкус у них едкий, а сок — как светло-зеленая кровь. Нежные молодые листочки на макушках ростков — те получше, хотя по вкусу напоминают мне Bohneneintopf, мерзкую бобовую похлебку, которую Грет заставляла меня есть.

Приходит ночь, а с ней холод, который не дает уснуть. Мы укладываемся вместе, поближе друг к дружке, и я все шепчу свою историю во тьму и умолкаю, когда Даниил начинает поскуливать, — значит, уже смотрит сны. С первым светом мы бредем дальше, пока не добираемся до кормушки для скота на другом краю поля. Оба пьем, хоть там и копошатся насекомые, а поверху скользят водомерки. Земля под колодой сырая и мягкая. Даниил встает на колени и здоровой рукой копает червей. Я пытаюсь съесть одного, но он шевелится у меня в горле, и я им давлюсь.

— Надо закидывать голову назад, вот, — говорит Даниил и показывает как: съедает толстого розового червя. Глотает с усилием и потирает горло. — Видишь? Тогда они сразу падают вниз.

Я вытираю рот рукавом.

— Я до червей не голодная.

Он пожимает плечами и копает дальше. Мы еще немного отдыхаем, а затем идем побыстрее, вдоль тележной колеи, которая тянется через буераки рядом с другим лесом, на ней растут громадные кусты куманики, что горбятся, как спящие киты. Мы препираемся из-за моей истории: Даниил считает, что Беньямина следовало сделать повыше и поумнее.

— Это глупо. Он всего лишь садовник.

— Не хочу я быть садовником всю свою жизнь, — говорит он возмущенно. — Я собираюсь стать профессором, как мой отец.

— А кто сказал, что ты — Беньямин?

Он закатывает глаза:

— А как же. Ты — Лили, верно? Ее ты сделала и красивой, и умной.

— Ей положено, балбес, — чтоб Йозеф помог ей найти чудовище в Линце, пока не поздно все изменить.

— Ну, ты хотя бы могла не давать той старой карге помыкать Беньямином.

Я делаю ему злое лицо.

— Это моя история. Не нравится — больше ничего не буду рассказывать.

Сколько-то идем молча. Дорога ныряет в долину, бежит вдоль речушки, и обе достигают далекого озера, на дальнем берегу — деревня. Я смотрю на солнце и задумываюсь, правильно ли мы все еще идем… и кого мы ищем.

Мы подбираемся к дороге, и Даниил говорит:

— Я не против быть садовником. По крайней мере, всегда много еды. Картошка, морковка, перец… яблоки, абрикосы.

— Вишни, — добавляю я и закрываю глаза — вернуть вкус. — Клубника.

— Капуста. Свекла.

— Фу.

— Ты б так не говорила, если бы попробовала goiqbki моей бабушки. — Даниил причмокивает. — Это означает «голубцы». Это такие кулечки с мясом и луком, из капустных листов. И нам надо вырастить побольше свеклы — на борщ…

— Я лучше мороженое. — Но мне грустно — я вспоминаю Мирелу, Лену, Рийку, Шофику и всех остальных, как они в темноте нашептывают рецепты для воображаемых пиров. Эрика называла это «готовкой ртом». Я вдруг хочу сунуть палец в рот.

— Мы попробуем все виды еды, какие есть, — заявляет Даниил и собирается еще что-то сказать, но тут мы слышим рокот приближающейся машины. Я хватаю его за раненую руку, и он взвизгивает от боли.

Делается весь белый и дрожит, а ноги у него, кажется, подгибаются, не успеваем мы броситься в канаву. Нас захлестывает густой зеленой водой, а мы выглядываем поверх зарослей. Белый автобус — в точности такой, какие выстроились перед воротами, когда мы выходили, — медленно катится мимо, шумно пукая, из выхлопной трубы валит грязный черный дым. Мы ждем, почти не смея дышать. К исподу стеблей клеятся улитки, а Даниилу на щиколотку неуклюже плюхается здоровенная лягушка. Грет говорила, что французы едят одних улиток и лягушачьи лапки, и мне надо говорить спасибо за приличную пищу. Но улитки сделаны из соплей, а когда я подумываю, не поймать ли лягушку, она громадным прыжком сигает на берег.