Чарльз Буковски - Первая красотка в городе

— Чего им надо было, папочка?

— Еще одну черную цыпу завалил, папаша?

Я ответил им Молчанием. У старого доброго Дядюшки Сэмми хоть чему-нибудь да научишься.

Они всё гоношились, бесились и ковырялись пальцами в своих мысленных задницах. Перепугались, чего там. Я был для них Старым Наглецом, а если уж сломают Старого Наглеца, любого сломать могут.

— Меня хотели сделать Почтмейстером, — сообщил им я.

— И что, папуля?

— Я посоветовал им засунуть горячую какашку в засифоненную промежность.

Мимо прошествовал нарядчик прохода, и все выразили своим видом должное послушание — кроме меня, кроме Буковски: я запалил сигару небрежным взмахом руки, швырнул спичку на пол и уставился в потолок, будто мне в голову приходят великие и замечательные мысли. Это была наебка; разум мой оставался совершенно пуст; хотелось только одного — полпинты «Дедушки» да шесть-семь высоких стаканов холодного пива…

Ебучая газета росла — или казалось, что росла, — и уже переехала в новый дом на Мелроуз. Я терпеть не мог туда ходить сдавать материалы, поскольку все там говнистые, такие поистине говнистые, надменные и не вполне правильные, вы меня поняли. Ничего не изменилось. История Человекозверя тянулась очень медленно. В такое же говно я вступил, впервые войдя в редакцию студенческой газеты Городского колледжа Лос-Анджелеса году в 1939-м или 40-м, — высокомерные тупицы, фу-ты ну-ты ножки гнуты, в колпачках из газетных листов, сидят пишут тухлые глупые статьи. Такие важные — уже и не люди вовсе, твоего прихода и не замечают. Газетчики всегда были отребьем породы; в уборщиках, подбирающих в сортирах за бабами тампоны из пизды, и то больше души — само собой.

Посмотрел я на этих уродов из колледжа, вышел вон, да так больше и не вернулся.

Итак. «Раскрытая Шахна». Двадцать восемь лет спустя.

Статья в кулаке. За столом Черри. Черри говорит по телефону. Очень важно. Не может разговаривать. Или же Черри не на телефоне. Что-то пишет на листке бумаги. Не может разговаривать. Всегдашняя наебка. За тридцать лет тарелка не разбилась. А Джо Хайанз бегает вокруг, вершит великие дела, носится вверх-вниз по лестницам. У него свой угол где-то наверху. Весьма комфортабельный, разумеется. И с ним еще какой-нибудь бедный засранец в задней комнате, где Джо может наблюдать, как тот на «Ай-Би-Эмке» готовит макет для печатников. Джо платит бедному засранцу тридцать пять за шестидесятичасовую неделю, причем бедный засранец радуется, носит бороду и милые душевные глаза, бедный засранец вкалывает не покладая рук над этим третьесортным убогим макетом. А по интеркому на полную громкость ревут Битлы, телефон трезвонит, Джо Хайанз, редактор, вечно УБЕГАЕТ КУДА-ТО ПО ВАЖНОМУ ДЕЛУ. Но когда на следующей неделе читаешь газету, остается непонятно, куда же он бегал. В газету это не попадает.

«Раскрытая Шахна» продолжала выходить — некоторое время. Колонки у меня получались по-прежнему хорошие, но сама газета оставалась полудурочной. Я уже нюхом чуял, как из этой пизды несет смертью…

Каждую вторую пятницу по вечерам проводились планерки. Я на нескольких покуражился. А когда узнал о результатах, вообще ходить перестал. Если газете хочется выжить, пускай живет. Я держался в стороне и только подсовывал конвертики с писаниной под дверь.

Потом Хайанз поймал меня по телефону:

— У меня идея. Собери-ка ты мне лучших поэтов и прозаиков, которых знаешь, и мы выпустим литературное приложение.

Я их ему собрал. Он напечатал. А легавые впаяли ему «непристойность».

Но я — славный парень. Я поймал его по телефону:

— Хайанз?

— Чё?

— Поскольку тебя за эту штуку арестовали, я буду писать тебе колонку бесплатно. Те десять баксов, что ты мне платишь, пусть идут в фонд защиты «Раскрытой Шахны».

— Большое спасибо, — ответил он.

Вот, пожалте — лучшего писателя Америки отхватил себе за просто так…

Потом как-то вечером мне позвонила Черри:

— Почему ты больше не ходишь к нам на планерки? Мы по тебе соскучились, ужасно.

— Что? Блядь, Черри, что ты мелешь? Ты обдолбилась?

— Нет, Хэнк, мы все тебя любим правда. Приходи на следующую.

— Я подумаю.

— Все без тебя мертво.

— А со мной смерть.

— Ты нам нужен, старик.

— Я подумаю, Черри.

Поэтому я объявился. Мысль эту мне подсказал Хайанз собственной персоной: мол, поскольку у «Раскрытой Шахны» — первая годовщина, вина, пёзд, жизни и любви будет в изобилии.

Но войдя уже готовеньким и предвкушая увидеть повсюду еблю на полу и любовь галопом, я обнаружил только этих лапочек за работой. Они, такие сутулые и унылые, сильно мне напомнили старух, что сидели и вышивали, когда я доставлял им материю, пробирался к ним наверх в старых лифтах, где полно крыс, в вонючих лифтах, которые приходится тянуть тросами вручную, им лет по сто, этим старым рукодельницам, гордым, мертвым и психованным, как вся преисподняя, и они вкалывают, вкалывают, чтобы кто-нибудь стал миллионером… в Нью-Йорке, Филадельфии, Сент-Луисе.