Чарльз Буковски - Первая красотка в городе

— НЕТ, ЧЕРТ ПОБЕРИ, Я ИДУ НА БАЛ ДРОВОСЕКОВ!

дальше помню только, что он взвалил меня на плечо, Санчес то есть, и поволок в свою берлогу наверху, понимаете, туда, где они с его женщиной своими делами занимаются, а потом я уже лежу на кровати, он ушел, дверь закрыта, а снизу какая-то музыка, и смех, обоих, но добрый такой смех, без всякой злобы, и прямо не знаю, что мне делать, лучшего же не ждешь, ни от удачи, ни от людей, все тебя в конечном итоге подводят, вот так, а потом дверь отворилась, свет чпокнул, передо мной стоял Санчес…

— эй, Бубу, вот бутылочка хорошего французского вина… тяни медленно, так полезнее всего. так и заснешь. будь счастлив. не стану говорить, что мы тебя любим, это слишком легко. а если захочешь спуститься, потанцевать и спеть, так это нормально, делай что хочешь. вот вино.

он протягивает мне бутылку. я подношу ее к губам, словно какой-то безумный корнет, снова и снова. сквозь драную занавеску прыгает кусочек изношенной луны. совершенно спокойная ночь; не тюрьма; далеко не тюрьма…

наутро, проснувшись, спускаюсь поссать, поссав, выхожу и вижу, как они спят на узенькой кушеточке, где и одно-то тело едва поместится, но они — не одно тело, и лица их — вместе и спят, тела их вместе и спят, чего уж тут хохмить??? мне только чуть сцепляет в горле, тоска красоты с автоматической передачей: она ведь есть у кого-то, они ведь меня даже не ненавидят… они мне даже пожелали — чего?..

я выхожу непоколебимо и скорбно, чувствительно и больно, тоскливо и буковски, старо, солнце все в свете звезд, боже мой, дотягивается до наипоследнейшего уголка, последний след полуночи, холодный Мистер К., большой Г, Мэри Мэри, чистенький, как букашка на стене, декабрьская жара мозговой паутиной по моему вековечному хребту, Милосердие мертвым младенцем Керуака распласталось по мексиканским железнодорожным путям в вековечном июле отсосанных гробниц, я оставляю их в ихнем там, гения и его любовь, оба они гораздо лучше меня, но Смысл, сам собой, срет, смещается, проседает, пока, быть может, я сам наедине с собой не возьму все это и не запишу, кое-что выкинув (различные мощные силы угрожали мне за то, что я делаю такое, что сугубо нормально, и до охренения рад делать)

и я залезаю в свою машину, которой одиннадцать лет

и вот уже отъехал

оказываюсь тут

и пишу вам эту маленькую нелегальную историю о

любви

за гранью меня

но, вероятно, понятную

вам.

преданно ваши,

p. s. — на сей раз Жара промахнулась. не храните больше, чем сможете проглотить: ни любви, ни жары, ни ненависти.

Звенит звонок, и я открываю боковое окошко у двери. Ночь.

— Кто там? — спрашиваю.

Кто-то подходит к окну, но лица не видать. У меня две лампочки горят над пишущей машинкой. Окошко я захлопываю, но снаружи слышится какой-то базар. Я сажусь к машинке, однако базар не стихает. Я подскакиваю, чуть не срываю дверь с петель и ору:

— Я ЖЕ СКАЗАЛ ВАМ, ХУЕСОСЫ, МЕНЯ НЕ ДОСТАВАТЬ!

Озираюсь и вижу: один парень стоит на нижней ступеньке, а другой — на сам о м крыльце, ссыт. И ссыт прямо в кустик слева от крыльца, стоит на самом краешке, и струя его описывает тяжелую дугу — вверх, а потом вниз, в самый кустик.

— Эй, этот парень ссыт в мой кустик, — говорю я.

Парень ржет, а ссать не прекращает. Я хватаю его за штаны, приподымаю и кидаю, ссущего, за кустик, прямо в ночь. Он не возвращается. Другой парень спрашивает:

— Ты зачем так?

— Захотелось.

— Ты пьян.

— Пьян? — переспрашиваю я.

Он заходит за угол и пропадает. Я закрываю дверь и снова сажусь к машинке. Ладно, значит, у меня есть спятивший ученый, он научил макак летать, у него одиннадцать макак с такими вот крылышками. У макак здорово получается. Ученый даже научил их устраивать гонки. Они гоняют друг за другом вокруг этих столбов, да. Так, теперь посмотрим. Надо, чтоб хорошо получилось. Если хочешь избавиться от рассказа, в нем должна фигурировать ебля — и побольше, если можно. Нет, лучше пусть их будет двенадцать макак, шесть самцов и шесть наоборот. Нормально. Поехали. Начинается гонка. Вот они огибают первый столб. Как же заставить их поебаться? Я уже два месяца ни единого рассказа продать не могу. Надо было остаться на этом проклятущем почтамте. Ладно. Поехали. Вокруг первого столба. А может, они берут и улетают. Все вдруг. Каково, а? Летят в Вашингтон, округ Колумбия, и вьются над Капитолием, роняют какашки на публику, ссут на нее, размазывают говно свое по всему Белому дому. Может, сбросить какашку на президента? Не, это перебор. Ладно, пусть тогда будет какашка на госсекретаря. Приказано сбивать их прямо в небе. Жалость какая, да? Но как же ебля? Хорошо. Хорошо. Впишем и еблю. Сейчас поглядим. Ладно, десять подстреливают на лету, бедняжек. Осталось только две. Самец и эта, которая наоборот. Их вроде найти нигде не могут. А тут легавый как-то ночью идет по парку, глядь — вот они, последние, крылышки пристегнуты, ебутся, как сам дьявол. Легавый подходит. Самец слышит, поворачивает голову, смотрит на него, одаряет глупой макачьей ухмылкой, не пропуская ни единого толчка, потом отворачивается и продолжает сношаться. Легавый еблысь башку. Макаке то есть. Самка в отвращении скидывает самца и встает. Для макаки она хорошенькая такая штучка. Какой-то миг легавый думает о, думает о… Но нет, там будет слишком узко, наверное, а она может, наверное, и укусить. Пока он это думает, она поворачивается и улетает. Легавый целится в нее на взлете, сбивает ее пулей, она падает. Он подбегает. Она ранена, но жива. Легавый озирается, поднимает ее, вынимает, пытается впихнуть. Ни фига. Влезает только залупа. Блядь. Он бросает ее на землю, подносит пистолет к ее виску и БАМ! все кончено.