Сергей Лебедев - Предел забвения

Старики были братьями, и, перестав видеть, они сделались еще более похожими друг на друга. От незрячести лица пришли в запустение; беспамятство, упразднившее их жизнь, упразднило и отличия черт. В лицах осталось лишь то, что было вложено родительской кровью: в ущерб живущим в них обрели посмертное существование отцы, деды, прадеды, и казалось, они вот-вот начнут выходить, открывая плоть, как дверь, потянутся один за другим, и, когда выйдет последний, на месте лица будет зиять пустота.

Наконец старики поняли, что в деревню пришел кто-то чужой; они обступили меня, стали водить ладонями по лицу, телу; а я стоял и думал, что действительно достиг края памяти; слепота ссыльных стариков, слепота Второго деда — все соединилось; этого места уже не было в географии, случайному путешественнику эта деревня не откроется, он разминется с ней; здесь была страна, где жили люди из времен Второго деда, целокупная страна, когда-то защитившаяся слепотой от настоящего — и закосневшая в ней. Пока старики вылепливали касаниями рук для себя мой вид, я обдумывал, как не задержаться здесь, не разрушить замкнутость этого мира.

По сути, у стариков была одна память на троих; разъедини их — и памяти каждого в отдельности не хватило бы для полного описания событий, поэтому они часто разговаривали втроем, и возникало сборное поле памяти, живущее только в слове. Я спросил их про яблони, которые нельзя было представить здесь, вблизи Полярного круга, на вечной мерзлоте, не впускающей в себя древесные корни, и они рассказали, что вся деревня стоит на привозной, на ворованной — ссыльным запрещали покидать место ссылки — земле.

Десяток лет люди тайком снаряжали лодки в верховья, где был лес и была почва, рубили там деревья, вязали плоты, чтобы строить избы, а на плотах сплавляли землю; десять лет прошло, прежде чем в деревне появилась первая грядка — до этого ссыльные жили привозными продуктами и охотой. На реке даже ставили кордон, который переворачивал плоты — валить лес разрешалось, а увозить землю — нет; оленеводы подумали даже, что ссыльные едят землю — слишком уж много они ее перевезли, а зачем — неясно, в понимании кочевых людей земля не могла родить ничего, кроме ягеля. Может быть, жители деревни и бросили бы эту затею, но большинство из них были раскулаченные крестьяне, и всю устроительную силу, всю страсть жизни они вложили в расчетливое, не знающее жалости к себе и другим собирание земли, настоящей земли; местную почву они звали коротко — «грязь», она и была грязью, жидкой кашицей на льду.

А уже потом, когда деревня встала на родящей почве, нескольких ссыльных забрали в город, точнее, в лагерь, которым когда-то командовал Второй дед — там устроили ботанический сад, в стеклянных оранжереях с отоплением посадили цветы, чтобы показать, как поднимается ростками новая жизнь на северных пределах, и в полярную ночь из бараков были видны эти светящиеся стеклянные кубы, обтянутые по периметру тремя рядами колючей проволоки. Сад числился по лагерному хозяйству, и не было для местного люда ничего ненавистнее этого сада, пожиравшего тепло и свет, сада, откуда к трапу начальственных самолетов привозили корзины красных цветов, мгновенно стекленевших на морозе; цветы эти разбирали потом по квартирам офицеры охраны, а что оставалось, свозили к памятнику Ленину.

За право работать в саду, в парящей жаре оранжерей шла война, выигрывали ее блатные, и охрана ничего не могла с этим поделать; единственный знавший свое дело садовод, бывший хранитель дендрария, скоро был убит, его ткнули оголенным проводом, чтобы занять его место, сад захирел, цветы стали есть, рубить ножом, как зелень, и варить в котелках из консервных банок. И тогда руководство лагеря, которое уже не могло отступиться — ботанический сад получил ведомственную славу, в лагерь обещали откомандировать специалистов, расширить сад и сделать его музеем успехов полярной агрономии и садоводства, — руководство лагеря решило собрать бывших крестьян и составить штат обслуги сада из них. Поэтому вспомнили про ссыльную деревню и взяли, не арестовывая повторно, людей оттуда — просто прислали конвой, начальник отобрал десяток человек и отправил в город.

В саду были и деревья — яблони, вишни, сливы; в зиму их укутывали войлоком, ствол обкладывали соломой, но и войлок, и солому крали, чтобы утеплить одежду; у этих деревьев даже ставили часового. Саженцы еще недостаточно выросли, чтобы давать плоды, поэтому когда приезжали визитеры из высоких чинов, в любое время года по веткам развешивали фрукты, заранее пересчитанные, чтобы обслуга не прикарманила плодов и потом сдала все до единого по списку.