Сергей Лебедев: Предел забвения

Радист потом был судим, а после постарался исчезнуть в самый глухой поселок, со всех сторон окруженный тайгой и горами; он стал бояться открытых мест, ему мерещилось, что он все время на виду, слишком приметен; а потом он сошел с ума, утверждал, что в окружности не триста шестьдесят градусов, а больше, и между градусами есть какие-то щели, в которые можно протиснуться, только с виду маленькие и незаметные, а на самом деле широкие; его списали с работы, когда во всех радиограммах он стал видеть одну, с приказом арестовать самого себя, и трясся, и рвал журнал, а потом принимался отбивать сообщение в никуда, что он знает, где искать своего бывшего начальника, что начальник убежал от них на острове через ту самую щель между градусами, и если этот случай исследовать, выйдет большая польза, потому что наверняка к нам через эти щели проникают незамеченными шпионы; он умер от разрыва сердца, когда ему пришлось идти через летное поле.

Сын, тоже радист, говорил об отце отчужденно; пересказывал его мучения через свои — каково было с таким отцом; отец все доверил ему, а сын тяготился этим доверием, не знал, что делать с отцовской откровенностью, она угнетала его, он стыдился отцовского надлома, спешил все это передать, проговорить, чтобы хоть частью высвободиться; а погиб так же вывихнуто, нелепо, будто искупая грех отца; жизнь обернулась безделкой, горелой спичкой.

Буран держался трое суток; потом снег стал утихать, люди откопали входы в дома, тучи неслись еще быстро, солнце, проглядывавшее меж ними, просвечивало взвихрения облаков, колодцы, провалы, и солнечный свет достигал темного дна этих колодцев, разверзавшихся в небе; солнце было грозно, первозданно, словно переродилось за три дня бурана, в лучи его влились блики того света, что сиял огненным столпом и неопалимой купиной в пустыне. Снег еще падал, налетал зарядами, и в каждом заряде чудилась то ли конница, то ли летучие фигуры.

Сугробы перед балком проходчика вылизало до наста, и вдруг все увидели, что он бежит, бежит прочь из дома, проваливаясь, пробивая наст, но снова выдергивая ноги, будто земля ловила его; бежит — и стреляет в небо, словно отстреливается от кого-то, кто там, наверху, неуловимый и легкокрылый, преследует его. Патроны вываливались у него из карманов, он падал, лицо его было раскровавлено, руки красны, но он переламывал двустволку, целился на бегу и стрелял, бил не дуплетом, а по очереди из двух стволов, успев переместить ружье; стрелял и бежал к высокому обрыву, кручами нависавшему над ручьем.

Легкие лучи света озаряли над ним снежные заряды, области глубоких, искристых мерцаний перемещались в небе. Беглец стрелял во все, что, как ему казалось, близится к нему сверху, настигает, нагоняет; в любом приближении, тени ли, солнечного луча, — он видел угрозу и бил в ответ из ружья.

Кто-то сказал, внутренне все поняв: «От ангелов отстреливается».

Сумасшедший в парке тоже бежал так, будто за ним гнались совсем не санитары; и теперь, лежа в шлюпке, плывущей к океану, чувствуя в себе безумие, я изнутри этого безумия увидел, как скитаются души, несущие и тяжесть грехов, и беспамятство рождения; как, спеленутые телом, бегут они от ангелов, которые одни могли бы спасти их, думая, что это явились за ними ангелы возмездия; спешат разорвать узы жизни, но, заточенные в крепость тел, обречены нести все не-случившееся, непонятое, неузнанное до конца и даже не знать, чем они мучимы; и я ощутил, что безумие отступает, жар его уходит, и крови Второго деда, которому почудился в птичьем вопле сумасшедших крик раздавленного на лесоповале резчика, — этой крови больше нет во мне.

…Меня подобрал рыбацкий сейнер; силой маятника меня протащило с Севера на Юг, через поезда, вокзалы, аэропорты, автобусы — на берег Атлантики, под бок Африки; я был обратным движением, возвратным ходом времени, меня сжало и выбросило; и теперь я стою на пределе Европы и начинаю путь назад — в слове.