Патрик Несс: Больше, чем это

— Я, конечно, не хочу преуменьшать и все такое, но…

— Но Томаша убили, — договаривает за нее Сет, — тебя столкнули с лестницы. А меня всего лишь бросили. Разбили сердце.

— Разбитое сердце — это тоже больно, — изрекает Томаш. — У меня сердце разбилось, когда я очнулся тут, без мамы. Очень больно.

— Я не утверждаю, что не больно. Но все-таки слегка…

— Перебор, — заканчивает Сет. Он снова барабанит пальцами по крышке гроба, собираясь с мыслями. — Помните, мы говорили о том ощущении, будто должно быть что-то еще?

Какая-то другая жизнь помимо того убожества, в котором мы существуем?

— Ага, — нерешительно подтверждает Реджина.

— Так вот, я считал, что нашел ее. Мне казалось, Гудмунд и есть мое «еще». И плевать, что вокруг сплошное дерьмо. С Оуэном, с родителями и даже с травлей в школе. С этим всем можно было жить, пока у меня был он. Он был мой и больше ничей. Мы запирались в своем собственном мире, о котором никто не знал и куда больше никого не пускали. Это было мое «еще», понимаешь? Благодаря ему остальное можно было как-то вытерпеть.

— Но оно оказалось не только твоим. — В голосе Реджины появляется понимание.

— Я думал, самое худшее — это когда увезли Гудмунда. Как выяснилось, нет. Самое худшее было узнать, что он и до того мне не принадлежал. И на какое-то время в этот жуткий, невероятно дерьмовый день в дерьмовом городишке на дерьмовом обледеневшем берегу штата Вашингтон у меня не осталось ничего. Совсем ничего. То единственное, что меня грело, и то отобрали.

Сет вытирает слезы. Потом откашливается смущенно.

— Тебе его не хватает, — сочувствует Томаш.

— Словами не выразить как, — сиплым голосом подтверждает Сет.

— Нет, я очень даже понимаю, — разъясняет Реджине Томаш, — почему становится так плохо, когда теряешь дорогого тебе человека. Настолько плохо, что готов уйти в океан. А ты нет?

— Я знаю, что такое боль, — говорит Реджина. — Такая невыносимая, что впору сдохнуть. Поверьте мне, знаю. Я тоже заглядывала в пропасть. Не ты один.

— Я такого никогда и не утверждал, — качает головой Сет.

— Только разница в том, что я никогда ничего подобного не сделаю. Даже если встану на самом краю и всё будет толкать туда. Потому что — кто знает? Всегда может быть что-то еще.

— Но… — начинает Томаш.

— Нет, она права, — соглашается Сет. — Было это самое «еще», даже в моем случае. Только я о нем не думал, не замечал. Взять хотя бы Оуэна. Пусть этот мир — выдумка, но для моих родителей он все равно частично подлинный. С их сыном случилось страшное. Логично ведь, что они уже не будут прежними. И дело не во мне.

— А как же твой Гуманоид? — спрашивает Томаш. — Где с ним «еще»?

— С ним «еще» в том, что делало его таким надежным, таким хорошим. Ведь он и с Моникой спал по той же причине. — Сет улыбается печально. — Гудмунд не выносил, когда рядом кто-то страдает. А поскольку не знал, как еще облегчить их страдания, то предлагал им себя.

— И у тебя закрадывается подозрение: вдруг и с тобой он был только из жалости? — продолжает мысль Реджина.

— Да, вот он, главный вопрос, — подтверждает Сет. — И моя главная ошибка. Когда вспоминаешь, когда видишь все со стороны, вот как я вам сейчас рассказывал, то понятно, что нет, не из жалости. Эйч мне это говорил, Моника говорила, а я не слышал. Гудмунд любил меня. — Сет вытирает щеку. — Его любовь была везде, во всех его словах и поступках, в каждом воспоминании о нем, которые на меня здесь обрушились.

— Но от этого не легче, — предполагает Томаш.

— Нет, почему-то легче. На какую-то минуту я перестал ему верить, и этого оказалось достаточно, чтобы все вокруг почернело, но ведь не на самом деле, а только у меня в глазах. И даже это еще не все. Отец извинился передо мной напоследок за то, что не смог меня поддержать. А я об этом забыл, потому что не вписывалось это хорошее в окружающее дерьмо. И даже Эйч в то последнее утро…

— Он предлагал тебе дружбу, — констатирует Реджина.

Сет кивает:

— Он остался один. Ему не хватало меня, друзей, а рассказать мне про Монику было для него, наверное, величайшим подвигом. — Сету снова приходится откашляться. — Мне так отчаянно хотелось, чтобы нашлось «что-то еще». До боли хотелось вылезти за рамки этой никчемной жизни. — Он качает головой. — И оно было, это «еще». Я просто его не видел.

Реджина откидывается в кресле:

— И поэтому ты хочешь нам признаться.

Сет не отвечает.

— В чем признаться? — вертит головой Томаш. Ответа нет. — Ну, в чем?