Геннадий Головин: Покой и воля

— Давай жить.

И мы снова — но теперь уже как бы заново — стали жить.

В доме мы занимали две комнатки — те, что обогревались печкой. В одной — ели, читали, работали, травились телевизором, в другой спали.

Отныне большую и лучшую занял Колька. Я утеплил там полы, настелив поверх досок еще и слой древесностружечных плит. Точно так же утеплил стены, для пущей красы обклеив их кусками обоев, обнаруженными в сарае.

Обоев одного рисунка и даже цвета никак не набиралось на всю комнату, и я наклеил их наугад — в стиле, быть может, модерн: одна полоса желтая, рядом — голубая, одна — рябенькая, другая — в цветочек, третья — кубиками… Получилось дико, но смешно.

По крайней мере, успокаивал я себя, это лучше, чем золоченые розочки на малиновом фоне. Кольке не будет скучно глазеть на этакую белиберду. Ну, а к тому времени, когда начнет разбираться, что к чему, глядишь, купим новые.

На пол я постелил еще и великолепный, старый толстый ковер, все в том же сарае обнаруженный. Он был, правда, в мазутных каких-то разводах и с белесыми следами плесени, но, видит Бог, я и вымыл его и на солнышке посушил, прежде чем стелить.

— Это что? — спросила жена с привередливо-зловещими интонациями приемочной комиссии.

— Ковер. Ему же надо где-то ползать…

Она посмотрела свысока.

— А во сколько они начинают ползать, ты знаешь?

Я знал, но к тому уже забыл.

— …И неужели ты думаешь, что я позволю ему ползать по этому??

— Убрать! — последовал приказ.

— Яволь! — последовал ответ.

Но, в общем-то, приемка нового жилища прошла более-менее удовлетворительно. Я даже был удостоен похвалы и прохладного поцелуя в щеку.

Затем она принялась за дело сама: нацепила на окна занавесочки, неведомо откуда взявшиеся, что-то передвинула, что-то чем-то застелила, одуванчики в вазочку воткнула — ать-два! — и колькина комната за пятнадцать минут вид обрела, как это говорится, гнездышка, чистенького и уютного. Мне и самому нестерпимо захотелось вдруг забраться в зарешеченную эту кроватку, под белоснежный этот пододеяльник, и дрыхнуть там, и чтоб меня тоже кормили из бутылки (но из большой), и чтоб я тоже имел право, чуть что, безнаказанно и о чем угодно орать во всю глотку.

— Чего это он спит? Все спит и спит. Ему уже есть пора.

Мы сидели на ступеньках и терпеливо, хотя уже и с некоторой тревогой, ждали колькиного пробуждения. А он, дорвавшись до свежего воздуха, просыпаться, судя по всему, и не собирался.

Возле калитки раздалось движение, мы глянули и, разом заулыбавшись, увидели, как по дорожке со слегка виноватым видом припозднившегося гостя поспешает к нам Братишка, друг наш дорогой.

— Братик!

Он был искренно рад видеть нас.

Он даже слегка подскуливал от обуревающей его радости. Хвост мотался из стороны в сторону с такой скоростью, что становилось боязно, не оторвался бы.

Он даже слегка приседал на задние ноги от радости, и он — улыбался! Весело, облегченно.

Давненько не видали мы Братишку столь откровенно ликующим.

Я-то с ним надолго не расставался, так что нечего было сомневаться: весь этот взрыв чувств адресован, конечно, жене моей — ее-то он не видел больше месяца.

У меня создалось впечатление, что он не просто скучал о ней. Он — переживал за нее, как-то по-своему, видимо, истолковывая ее отсутствие в доме.

Как пес деликатный он иногда и обо мне вспоминал. На секунду отрывался от лицезрения моей жены, походя лизал мне руку, боком облокачивался, а потом вновь — весь пыл своей радости обращал к ней.

Взаимной, что уж тут говорить, была радость. Братишку и трепали, и гладили, и обнимали, и целовали в уста.

Затем, натурально, появилась миска с городскими деликатесными недоедками. Братишка, натурально, пренебрегать миской не стал. Однако то и дело отрывался от еды, чтобы еще разок помахать жене моей хвостом и еще разок одарить ее нежным своим карим взором.

Пробудился Колька.

Но совсем не так, как в Москве пробуждался, а беззвучно. Мы просто увидели, как закачалась коляска. Подошли.

Он не спал, а спокойненько созерцал все окрест.

Жена вытащила его из коляски. Братишка вертелся рядом.

— Погляди, Братишка! Это — Ко-ля… — с уважением произнесла жена. — Видишь?

Братишка глянул, но не слишком внимательно.

Колька заплакал, и жена засуетилась:

— Сейчас, сейчас! Сейчас, козлик мой! Сейчас ам-амочки будем!

Я посмотрел на Братишку.

Хвост у него был внимательно вытянут поленом, обозначая раздумье. Не отрываясь, он глядел, как жена моя бережно и нежно потрясывает возле груди драгоценный сверточек, как восхищенно, любовно, тревожно заглядывает в глубину сверточка этого…