Янош Хаи - Парень

Мари однако стояла на своем: да она вовсе не ради ликера, а просто из азарта, ведь это вроде того, как царь велит добру молодцу пойти и победить дикого вепря, — такие народные сказки она читает своим первоклашкам или второклашкам, когда видит, что они устали и нет у них настроения заниматься арифметикой. В общем, считайте, что это — подвиг Геракла, сказала она и встала, чтобы пойти в директорский кабинет. И пошла.

Бабы похихикали, потом с нетерпением стали ждать, когда дверь откроется и Мари, которую однажды так унизил предприниматель, появится на пороге. Да не просто появится, а вылетит, вся красная от нового унижения, и скажет: этот урод, нет, это такой урод, девки, с ним точно, где сядешь, там и слезешь. Или того хуже, педофил. В самом деле, может, он и в школу-то для этого поступил. Потому что из него ведь могло бы выйти что-то другое. Вон родители его твердили, что из него выйдет что-то совсем другое, вроде ученым он станет и в Будапеште будет жить. Да не вышло из него другого, а в школу он пришел, чтобы детишек щупать. Есть такие мужики, это у них вроде болезни, да еще и не самая поганая болезнь. Говорят, бывают такие, что людей убивают и разрезают на кусочки, ну, а прежних жен держат расчлененными в морозильной камере. Чего только не бывает на свете. Очень мало теперь нормальных мужиков. Да и как оставаться нормальными, если мир такой. Вон и климат, говорят, меняется, какое-то глобальное потепление, а в других местах, наоборот, похолодание, от этих скачков глобальных и с людьми черт-те что творится, они даже не то чтобы звереют, а хуже, потому что у зверей такого, чтобы убить и расчленить, такого нет. Словом, то, что наш парень не ученым стал, а директором школы, тоже, наверно, следствие глобальных изменений, и в школе он может, не бросаясь в глаза, удовлетворять свои педофильские наклонности. Раньше еще говорили, что он, может, священником станет, а в священники-то люди зачем идут? Именно за этим. Не ради святого причастия или там загробного блаженства, а чтобы на уроках закона божьего детишек гладить в разных местах. Кто нынче думает о царстве небесном? Да никто, ни одна живая душа, а может, и вообще никто никогда не думал, все это выдумано, и не только царство небесное, оно-то ясно, что выдумано, но и то, что были такие эпохи, когда люди в самом деле верили в загробное царство и в то, что они там воскреснут. Сначала умрут, а потом снова оживут, такими существами, вроде как из воздуха, и ничего у них не будет болеть, думали училки, ожидая, когда Мари пробкой вылетит из кабинета.

Но она все не вылетала. А когда, спустя долгое время, вышла наконец, то была раскрасневшаяся, но совсем по-другому, не от стыда. Глаза у нее блестели; она посмотрела на замерших коллег и сказала: ну, покупать «Бейлис» пока не надо, но деньги постепенно собирайте. Лица у коллег не выглядели счастливыми. Они едва сдерживали себя: да неужто этой девке, которую даже король подштанников — так они называли меж собой предпринимателя — вышвырнул к чертовой матери, неужто ей удастся покорить директора, который гомик и педофил, да еще и алкоголик… Не валяй дурака, — сказала наконец одна, — да как же можно с таким-то! Да на него же без слез не глянешь, а если долго смотреть, а тем более целую жизнь… Ну, до этого еще далеко, ответила Мари, пока так, что-то наклевывается, а потом — не думайте, что кто выглядит более-менее ничего, тот таким и останется: к сорока уже никакой разницы, все будто на одну колодку.

Что произошло в директорском кабинете, никому точно не известно. Дело, скорее всего, было так: наш парень, приходя в себя после вчерашнего, достиг в душевном своем состоянии той стадии, когда ненависть кажется повсеместной, когда тебя переполняет чувство, что отец небесный весь этот бардак для того только и сотворил, чтобы довести тебя до ручки, чтобы уничтожить тебя живьем, чтобы поселить в твоем сердце такую боль, которую вынести почти невозможно, но при этом и пальцем не пошевелил и не пошевелит, чтобы хоть как-то смягчить, а тем более прекратить твои муки, потому что вместе с болью он дал тебе волю к жизни, которая, непонятно как, но не позволяет тебе, махнув на все рукой, взобраться на чердак, как — и тут наш парень вспомнил одно имя, это, собственно говоря, был его родной дядя, так что между ними была генетическая связь, — словом, дядя этот взобрался на чердак и повесился, оставив сиротами двух детей. Эти двое детей были нашему парню ровесниками, то есть один, понятное дело, был помоложе. Парень наш, после того как это случилось, первое время жалел их, потом, став подростком, стал им даже немного завидовать, это было в те годы, когда он уже испытывал презрение и отвращение к своему отцу, к его запаху, к его одежде. Он думал о том, что дядя, собственно, избавил своих детей от необходимости ненавидеть его, и поэтому парень, вразрез с общим мнением, да и со своим собственным, прежним, считал двоюродных братьев счастливчиками. В нем самом, в нашем парне, не было такой силы духа, чтобы последовать примеру дяди, или, вернее, в нем было ровно столько силы духа, чтобы, несмотря на боль, примеру этому не последовать.