Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы

– Но это другая любовь! – говорит Света раздраженно.

– Почему ты так думаешь? – отвечает Мишка, широко улыбаясь.

Нет, ничего он не сможет объяснить: слишком еще маленькая. Не будет ведь он рассказывать, как неделю назад, когда белое пятно воланчика окончательно растворилось в сумерках, они с Настей швырнули в траву ракетки, бросились друг к другу и обнялись так, что маленькие холмики ее грудей, набухшие под мокрой от пота футболкой, прижались к нему, Настины пальцы на секунду замерли на его спине, а горячие губы сначала ткнулись куда-то между щекой и носом, но со второй попытки встретились с его губами, пусть и всего на одну секунду, и в темноте не было даже видно – закрыла Настя глаза или нет.

В самом деле, что об этом рассказывать – все ведь там были, Леночка лежала в гамаке, Светка с Татой сидели на крыльце. Все сами видели, чего рассказывать? Да и как об этом расскажешь? Не важно ведь, что было, – важно, что он чувствовал тогда.

А что он чувствовал? Желание? Возбуждение? Нежность? Любовь?

Да, конечно. Все это вместе – и то, для чего еще только предстоит изобрести слова. Вот Настя с Татой филологи, лингвисты – пусть и придумают.

– Чего ты боишься, дурочка? – говорит он, продолжая улыбаться, и Света отвечает очень серьезно:

– Я боюсь все испортить. У вас все так хорошо, а я…

И тут хлопает калитка, Тата с Настей кричат наперебой: Мишка! Светка! Вы где? – и от звенящих и зовущих счастливых голосов, от радостного солнечного света, от ветра в девичьих волосах, от воспоминания о мимолетном поцелуе Мишка находит слова, которых так не хватало, и, уже поднимаясь из-за стола, говорит сестре:

– Да ты пойми: любовью ничего нельзя испортить. Любви никогда не может быть много.

– Пешки – это не орешки, – назидательно говорит Олег, снимая с поля С5 черную пешку. – Не правда ли, дядя Кирилл?

– Посмотрим, посмотрим, молодой человек, – отвечает дядя Кирилл. Ему едва за тридцать, но выглядит он чуть старше – наверное, из-за полуседой хемингуэевской бороды.

Мы сидим на веранде у Леночки. Кирилл Альбертович, дядя Кирилл – дальний родственник Леночкиной мамы – приехал сегодня из города, говорит, взял отгул, говорит – воздухом подышать. Впрочем, какой тут воздух, думает Настя, уже третий час сидят, играют в шахматы.

– Гроссмейстер жертвовал фигуры и пешки направо и налево, – говорит Олег и снимает еще одну пешку с доски.

– Не учите меня жить, – тоже цитатой отвечает дядя Кирилл, поднимая свою ладью, – помните, что у нас было две партии назад? А как учит Маркс, история повторяется дважды…

– Это как же? – спрашивает Олег.

– Один раз как трагедия, а второй раз – как фарс, – подсказывает Миша.

– Нет, – говорит дядя Кирилл, – один раз как трагедия, а второй раз – для дураков!.. Шах!

Олег обхватывает голову руками, а Настя смотрит на него, вглядывается в тонкие черты умного лица, склоненного над шахматной доской, думает: какой он все-таки красивый! Как это я не замечала столько лет? А в этом июне – словно пелена с глаз спала, как только увидела его снова – сразу сердце оборвалось. А ведь еще в феврале, на дне рождения, он меня только раздражал. А когда ушел провожать Тату, я даже на него обиделась.

Так я, наверно, потому и обиделась, что он мне уже нравился! догадывается Настя. Я его приревновала к Тате. Вот глупость! Теперь я даже не понимаю: как вообще можно ревновать? Тем более к Тате! Это же Тата, самая первая подруга, с самого первого курса, Тата, легкомысленная, легконогая, невесомая. Огненной бабочкой она пролетала по коридорам Моховой, и отсвет ее рыжих волос лежал на лицах всех немногочисленных мальчиков-филологов, и губы их помнили вкус ее поцелуев, а руки – хрупкость плеч. Легкомысленная, легкая, воздушная… даже девочки не могли обижаться на нее, и уж тем более странно обижаться Насте, самой близкой, самой любимой подруге.

– Но многократно повторенный фарс, молодой человек, – это и есть трагедия, – провозглашает дядя Кирилл, ставя Олегу очередной мат. Они начинают новую партию, а Настя берет гитару и пытается подобрать песню про кораблик – но уже через минуту Олег говорит: «Зайчик, ты мне мешаешь», – и Настя уходит в беседку, сидеть в одиночестве и грустно перебирать струны.

Я мечтала о морях и кораллах. Я поесть хотела суп черепаший. Ну, а я сижу одна, тут в беседке… пока мой Олег себя развлекает… настоящими мужскими делами.

Насте становится грустно. Она напевает: «То одна зима идет, то другая. За окошком все метель завывает. Ну а я сижу одна тут в беседке и немножечко тебя забываю».