Сергей Солоух - Рассказы о животных

Это произошло на практике после четвертого курса. Несколько лучших студентов потока, в том числе Игорь и Алка, попали на один из самых продвинутых и оборудованных в городе вычислительных центров, ВЦ Южсибугля. Одна неделя дневная смена, одна неделя ночная. Первая была частью обычной жизни, с перфолентами и перфокартами, длинными распечатками и чаем в комнате системщиков с конфетками «морские камешки», вторая открывала желающим всегда днем оккупированный, занятый дисплейный класс с его таинственным и фосфорическим свечением зеленых букв на черных квадратах мониторов. Гипнотизирующую, космическую свободу творить и жить в каком-то невозможном будущем. Ночами Игорь засиживался там, на втором этаже, до острого конъюнктивита. А когда от рези наконец закрывал глаза, откидывался на стуле или ронял голову на стол между двух клавиатур, то словно из иной, рядом сосуществующей галактики, с другого конца длиннющего коридора ВЦ или, быть может, из дальних глубин его первого этажа начинал слышать нечто столь же таинственное и невозможное, как только что оставленный экран, нечто отталкивающее и притягивающее равным образом – обрывки смеха, музыку, короткую чечетку каблуков или пронзительный аккорд осколками внезапно брызнувшего стекла. Нечто чужое, но странным образом возбуждавшее воображение, точно так же, как просверлившие насквозь глаза зеленые буквы на черном безбрежном фоне. В такие странные моменты раздвоенности и неопределенности Игорь сидел, уперев лоб в теплую столешницу или затылок в холодную стену, и ждал, когда пройдет. И то, и это. Перечный туман в глазах и сахарно-ванильный в голове. И снова брался за свое. Но вот в одну из бархатных июльских полночей не вышло.

Дверь класса резко, без предупрежденья, распахнулась, и кто-то звонко сообщил:

– Смотри-ка! Тут! Спит, лапушка, как пассажир на мягком кресле…

Игорь приоткрыл веки. В проеме сходились и расходились две тени. Горячие и остропахнущие. Одна определенно Алла Гиматтинова, вторая, покрупнее, кажется Ирина Моховец. И точно, ее ехидный голос объявил:

– Уважаемые пассажиры, наш полет проходит на высоте десять тысяч метров со скоростью девятьсот пятьдесят километров в час, температура за бортом…

– Сорок градусов, – со смехом подхватила Алка и, юркнув мышкой в комнату, взглянула сверху вниз своими розовыми в красные глаза сидящего.

– Живой! – констатировала громко и весело, и тут же тише, почти интимно, поведала: – Послушай, дорогой, на этот час ты единственный несквашеный двуногий мужского пола на ВЦ, Андрей Герасимов мордой, пардон, в своей блевотине, а рыжий электронщик Дронов под столом. Твой выход, получается…

– Но я… – начал было что-то собирать Игорь. Не то свой разум, не то просто слова.

– Дискуссия по завершенье семинара! – решительно постановила Алка Гиматтинова, и что-то жаркое и клейкое потянуло вверх за ухо большого Игорька: – Пойдем, – вновь после руководящих, рубящих пришел черед негромких, ласковых созвучий. – Какой ты, слушай, мягкий, сдобный и пахнешь словно молоко да хлебушек, и вправду, нет, честное слово, не зря тебя назвали Валенком.

Очнулся Игорь ясным днем, а где – не понял. Все издавало звуки. За распахнутым окном переговаривались листья тополей, подушка, прилипнув к уху, гудела словно раковина, а сверху, над головой противно и отчетливо шуршала и чесалась известка на потолке.

Игорь, собравшись с силами и духом, приподнялся. И тут же увидел Алку. Она реяла, буквально вся вибрировала рядом с широким раскинутым диваном, а в руках держала стакан, по которому стекала на ее тонкие, с маленькими ноготками пальцы свежая морская пена.

– Нет, – пробормотал Игорь, – нет…

– Да, – сказала Алка, – да…

И темные ее соски светились и блестели так, словно не из бутылки, а из них, коричневых, из правого и левого, она ему и налила, нацедила щедро и эту влагу, и эту пену…

– Меня убьют родители, я даже не позвонил…

Алка медленно взяла из его руки мокрый пустой стакан, медленно поставила на тумбочку, медленно развернулась и вдруг резко, сразу двумя руками толкнула в грудь, а после навалившись сверху на него, упавшего навзничь на простыню, быстро и горячо, словно облизывая, заговорила. Прямо в ухо:

– Дурашка, дурачок, да ничего тебе не будет за меня! За меня не будет ровным счетом ни-че-го!

И оказалась права. За этот щедрый дар. За это новое, невиданное, неслыханное сразу и поту-, и посюстороннее. За это счастье, за свободу, за полет, которого не знал никто в его суровом мрачно-лесном роду – ни дед, ни прадед, ни отец, – с него тогда никто, по сути дела, ничего и не попросил. Не взял. В далеком семьдесят девятом все было даром. Просто так. Бери и ешь. И только много, много лет спустя явился счет. И в нем все было, все до копейки сбито, подсчитано и сложено. Предъявлено по полной. Игорю Валенку. Игорю Ярославовичу.