Сергей Солоух - Рассказы о животных

И все-таки не в этом дело. Все то же самое можно сказать и про синусоиды холмов между животноводческим Степным и угледобывающей Карагайлой, где воздух в это время обретает такую невещественную, субатомную прозрачность, что хорошо видны зубастые хребты предгорий Алатау. Верблюды, каменные овцы там, на востоке, вдалеке, за сорок, пятьдесят километров от серой трассы. Или о зеркальной сабле Томи, внезапно открывающейся, когда дыханье перехватывает на взгорке у поворота к дачным Шевелям-Сарапкам, где бесконечная сплошная и вечные засады гаев в мареве полуденных теней у дальних, Смирновку стерегущих рощ. Все замечательно, предметы и явленья мира как будто замерли, стоят в каком-то вдохновенном, невероятном возбуждении, словно готовый, спетый хор перед вступительною нотой. Все впереди, все абсолютно.

Да, много замечательного в такое время между Южносибирском и Новокузнецком, но ничего не может сравниться с коротенькой и узкой лентой, отчаянно петляющей полями между березовыми каруселями и хороводами. Пять или шесть километров от Красного камня до АБК шахтоуправления «Филипповское», где пол-этажа занимает представительство компании «Крафтманн, Робке унд Альтмайер Бергбаутекник».

Там, где дорога уходит от однотипных железных крыш поселка местных нуворишей, за скромными, стеснительными березовыми купами, обыденность, с ее расписанностью всего и вся, рассчитанностью и предсказуемостью, просто перестает существовать. Некто безбашенный и бесшабашный земной ландшафт от горизонта к горизонту перекрасил какой-то фосфорической, взрывной гуашью. Мир превратил в лишенный логики и потому счастливый мультипликационный.

Сначала машина влетает в невозможную, невыносимую своею свежестью и искренностью желтизну. В плотную, наваристую пену рапсовых полей. Такую яркую, исполненную такою щедро натертой, горячей солнечной мелюзгой, что, кажется, не небо здесь освещает землю, а миллион цветочных чашечек искриться заставляют завязшие в его бескрайнем море березовые островки и делают прозрачными и осязаемыми нежные брюшки кучевых облаков, зависших низко-низко над лепестковым электричеством. И этот световорот, какое-то иррациональное, второе, третье специальное, данное уже зрячему прозрение, будит подкорку. То бессознательное, нежное и норное, что прячет от всех в себе, как мрачный замок, мозг. В каких-то тайных закоулках, тупичках, карманах – неубиваемую детскую надежду на чудо избавления и спасения. Его предчувствие, ломящее и скулы, и виски, как ягода крыжовника или смородины, которую слизнул с родительской ладони.

И вслед за этим, за секундой сладкого озноба, кисличкою самообмана, когда по логике вещей должно прийти, вернуться, привычное, бесцветное, коровье в своей тупости и неизбывности не чувство – понимание, нет, нету выхода, другого измерения, иной реальности, только дорога, петляющая в желтом, как отрава, поле, пять минут сна наяву и все, внезапно вместо этого второй переворот. Уже полное и окончательное торжество академика Павлова. Неконтролируемое, головокружительное слюноотделение.

Там, где из моря рапса выпрастывается высокая насыпь недостроенной и брошенной железки, за поворотом, за путепроводом, лишь контурно намеченным давно уже простывшим, заветренным бетоном, в глаза бьет другая крайность цветовой гаммы. Сиреневая ошеломляющая чистота. Набегает, расширяется и за серыми колоннами, подпирающими окаменевшие навеки сопли долгостроя, становится всеобщей и необъятной.

Это от края и до края земли, на сколько глаз хватает, цветет кипрей. Сибирский иван-чай. Самый фантастический, самый химический из всех цветов в школьном карандашном наборе, толстенький пряный грифель, который не затачиваешь никогда, поскольку знаешь: нет и не может быть ему, безумному, восторженному осколку радуги, какого-либо применения на белом повседневном свете. И вдруг все вверх тормашками – оказывается, вопреки всему и вся, стрекозье молоко, мед бабочек не просто существует под синим небом обыкновенного и будничного, он торжествует. Марсианский колер праздника затапливает, поглощает и обещает, обещает, обещает что-то в немолчном гомоне кузнечиков…

Похоже, они устроили гонки вдоль этих поющих цветочных стен, сказочных, сиреневых, взрывающих сознание. На узкой дороге с мелкой обочиной и закрытыми поворотами. Две старые «жиги» на скользкой, безо всякого уже протектора резине. Собственно, эти лысые колеса – первое, что увидел Игорь, когда на выходе из неземными огнями играющего полукруга наткнулся взглядом на перевернутый «универсал 2102». На асфальте жирно и ярко черным грифелем мертвых был выведен зигзаг – траектория движения и срыва. Кинетика смертельного кульбита.