Норберт Гштрайн - Британец

Отец Рахили в гостиницу не вернулся, сам же Новенький спустя неделю очутился в Англии, и сейчас ты пожалел, что не расспросил подробнее, просто слушал, когда он рассказывал, что уехал из страны по требованию родителей, а потом, заговорив совсем тихим голосом, принялся укорять себя за то, что послушался родителей, поспешил уехать, скрыться до того времени, пока в поселке не стихнут пересуды и никто уже не заведет разговор о том, что он гулял с девушкой, которую забрали. Этот парень уверял, что с тех пор ничего не знал о ее судьбе. Слушая его, ты вдруг почувствовал отвращение — слишком он жалел себя, переигрывал, как плохой актер, тебе захотелось спросить: почему же он не бросился за ней, почему не удержал, почему позволил парням увести Рахиль, если теперь с таким жаром уверяет, что не может без нее жить?

В течение долгого времени было слышно только, как шлепали карты по крышке чемодана, но потом Меченый снова заговорил о «милашке» и посоветовал Новенькому:

— Брось ты о ней думать!

И Бледный, снова закурив погасшую сигарету, с деланно-равнодушной миной пуская колечки дыма:

— А то еще рехнешься, пожалуй.

И опять Меченый:

— До твоего возвращения из дальних стран найдет себе другого, не сомневайся, — и повторил совет Бледного: — Брось ты о ней думать!

И было непонятно: то ли опять они принялись за свои жуткие шуточки, то ли правда ничего не знают, ведь им он не рассказывал о ее судьбе, и ты обрадовался, когда, наконец оставив эту тему, Бледный и Меченый сосредоточились на игре.

Ни у кого другого — только у этих двоих хватило глупости увидеть в очертаниях берегов острова сходство с женским телом, еще на пароме, в день вашего прибытия, когда над морем у самого горизонта поднялись холмы; под утро, просидев за картами всю ночь, они ложились, а Новенький — ты слышал — не спал, прислушивался; лежа на полу, ты слышал и свое собственное дыхание, слышал тем отчетливее, чем больше старался его затаить, и шепот Бледного:

— Они нас слышат!

И Меченый после долгого молчания — ты в эти минуты таращил глаза, напрасно стараясь что-нибудь разглядеть — сипло пробормотал:

— Они спят.

И Бледный:

— Да ты послушай!

И Меченый:

— Спят! Говорю тебе, спят!

И Бледный:

— Они нас слышат!

Потом лишь тишина, шорох одеяла и стон кого-то из них, уткнувшегося в подушку, и ты снова стал размышлять: ведь всякому, кто умом не вышел, любой остров издали напоминает лежащую женщину, у любого острова есть груди, широкие бедра и длинные ноги, скрытые водой и рассеянным светом, чей мягкий блеск кажется прозрачной тонкой пленкой и манит тебя, зовет наконец пристать к острову или обойти стороной, описав большой полукруг.

Бледный с Меченым опять принялись подначивать друг друга, каждую карту выкладывали с какой-нибудь прибауткой, все это ты уже знал, как знал и вечную их забаву: «Еврей, настал твой черед!» или: «Еврей, проснись! Хватит спать, еврей!» — одно и то же, вечно одни и те же слова, ты вспомнил, как Новенький говорил, что его родители избежали ареста только благодаря своим влиятельным знакомым, говорил всегда с таким видом, будто ни словечка больше ты из него не вытянешь, и теперь ты, подняв глаза, увидел, что в одной руке у него карты, а другой он рассеянно потянулся к пустому стакану, и в этот момент все, что он рассказывал о девушке, вдруг ушло куда-то далеко-далеко, в самую дальнюю даль, потому что он, казалось, в эту минуту был не здесь, а в каком-то неведомом мире. Во всяком случае, ты не заметил ни малейшего признака страдания, которое раньше он выставлял напоказ, можно сказать, с патетическим жаром, и когда он, тасуя карты, принялся за старые фокусы — прятал какую-то карту, затем вытаскивал из рукава, — ты подумал: он проделывает все эти трюки с таким видом, словно сидит где-нибудь в пивной, дома, в Вене, впечатление нарушало лишь напряженно-сосредоточенное выражение его лица.

Взошло солнце, вы с Новеньким проигрывали. И ты отвернулся и стал смотреть, как солнце выходит вдалеке из тумана, потом, словно бы чуть подрагивая, повисает в небе. Пролился блеклый свет, на стене против окна, оранжевый, но казалось, он вот-вот переменится на синий, и при виде света тебя затрясло; прилив уже достиг высшей точки, море было гладкое, как броня, с натужным стоном пригнувшееся к горизонту и там, вдали, сверкающее. Кое-где белели гребешки на волнах, но все равно море казалось неподвижным, и ты точно заледенел, те трое, кажется, тоже застыли, не шевелясь, и ты едва не вскочил, услышав перекличку караульных, но все же остался на месте, прислушиваясь, а потом снова настала тишина, поглотившая все до единого звуки, все шорохи, отчего у тебя вновь и вновь рождалось ощущение, будто ты оглох.