Норберт Гштрайн - Британец

До той минуты, когда в доме стали слышны первые утренние звуки, игра шла спокойно, но тут Новенький вдруг с размаху треснул кулаком по чемодану, так что карты подпрыгнули, и чуть не во весь голос выкрикнул:

— Тройка!

И те двое засмеялись:

— Тройка, говоришь?

И опять он:

— Тройка, господа!

И опять они:

— Тройка?

И он:

— Тройка, сукины дети, тройка!

К тебе будто издалека донеслись крики, препирательства, затем он взял листок с записью очков и подбил итог, тыча пальцем в кривые нарисованные карандашом кружочки, — получалось, что нужное число уже есть.

И опять все стихло. Даже не глядя в карты, ты знал: незачем ему было устраивать такой шум, ты вдруг почувствовал, что спину тебе пригревает солнце, и посмотрел на них, на каждого по очереди. С лестницы доносились голоса, и в голове не укладывалось, что сегодняшний день не будет таким же, как все, сегодняшний день, когда вам, может быть, снова позволят подойти к воде; казалось чудовищной фантазией, что через какие-то несколько часов тебя куда-то повезут. Промелькнула мысль, что на улице кто-то уже занимается обычными утренними делами, и от этого только отчетливее выступила вся дикость твоего положения, и еще от мысли, что в городе, несмотря на войну, идет самая обыкновенная жизнь, происходят какие-то мелкие события, всегда неизменные и оттого внушающие спокойствие, дела, на которых никак не сказываются сражения на континенте, процессы, протекающие неторопливо, в столетнем отлаженном ритме, и тебе страшно захотелось бросить карты, да все бросить, наплевать на дурацкие правила, из-за которых ты должен сидеть тут, играть, надо было послать к черту эти непреложные законы, предписывающие, как подобает вести себя мужчине, бросить карты, встать, выйти потрепаться с солдатами, ведь они, простояв всю ночь в карауле, были бы рады минутку отдохнуть. Видно, колючая проволока, и правда, была какой-то магической границей — вдруг вспомнились выстрелы, прогремевшие вчера утром в лагере или где-то поблизости, хлопки, из-за них все ломали себе голову, но так ни к чему и не пришли, лишь ближе к вечеру выяснилось и все поверили, что какой-то сержант стрелял чаек и подбил нескольких паршивых птиц, которым, говорили, моряки из Коричневого дома нарисовали на крыльях свастики; вспомнив это, ты лишний раз убедился, что верить здесь хоть каким-то словам — абсолютно пустой номер.

Потом все пошло быстро — одну за другой ты сбрасывал карты, просто выкладывал в том порядке, в каком держал в руках, и вдруг все закончилось. Выиграли Бледный с Меченым. Бледный, уж конечно, не упустил случая поерничать:

— Благодарю за игру, господа, было весьма приятно!

Меченый взъерошил себе волосы, потом сцепил руки на затылке и с хрустом потянулся:

— Рад буду еще сыграть с вами, господа! — И то же самое: — Было весьма приятно!

А Бледный засмеялся:

— Канада или Австралия?

И Меченый:

— На свете есть места и похуже!

И они замолчали, переглянулись, стали прислушиваться к шагам в коридоре, к топоту ног на лестнице, который вдруг усилился, словно весь дом забегал по этажам.

Ты подумал было, не прозевал ли побудку, но тут она прозвучала, и ты взглянул на часы, — они стояли, на внутренней стороне стекла блестели капельки, — вода попала, когда купались, и Новенький, молча отдав тем двоим их выигрыш, каждому — пачку денег, повернулся к тебе:

— Готов?

И в его голосе прозвучали неприятно доверительные нотки, когда он, еще раз объясняя тебе правила, подчеркнул — выигрывает тот, кто первым откроет туза, и он бесцеремонно напомнил:

— Кто проиграет — поедет.

И, не дожидаясь ответа:

— Готов?

И ты ткнул его кулаком в грудь:

— Заладил, как попугай!

Он поперхнулся, усмешка пропала:

— Я спрашиваю, готов или нет?

И ты смотрел, как он взял карты и начал тасовать — развернул колоду веером, опять сложил, выравнивая, постучал каждым ее ребром по деревянному изголовью кровати, наконец закончил и положил карты на чемодан.

Его руки двигались нарочито неторопливо, хотя все эти фокусы он проделывал, должно быть, в тысячный раз, причем с поразительной виртуозностью, потом он наконец предложил тебе снять, и ты снял, и, снимая, посмотрел на него, и вот теперь он не отвел глаза, но тебе все же показалось, что он тебя не видит, словно его внимание привлекло что-то, находившееся далеко-далеко где-то за твоей спиной, и вдруг тебя поразило — куда подевался разнесчастный паренек, который изливал тебе свое горе, и ты подумал: он же сочинил историю с девушкой, это ясно как день, выдумал, чтобы ты разнюнился, он же сыграл на твоей сентиментальности, чтобы подбить на эту картежную авантюру, не было на свете никакой Рахили, а может, была, и ее действительно забрали два парня в форме, но все прочее, все, что он наплел о своих с ней отношениях, было враньем от начала до конца. И вообще, то, что кто-то мог в него влюбиться, показалось просто немыслимым, — сейчас, когда он сидел тут перед тобой и, почти не скрываясь, подстерегал момент, чтобы смухлевать, и ты подумал, что даже сегодня, пусть время уже упущено, ты не колеблясь защитил бы девушку, а ему велел бы держаться подальше от нее, не то будет иметь дело с тобой, сказал бы, чтоб оставил ее в покое и не смел использовать в своих корыстных целях. Муж матери иногда употреблял слово «гой», говоря о неевреях, и сейчас оно вспомнилось тебе, хотя сам ты никогда в жизни не назвал бы так ни одного человека, — но этот парень был гоем, и он не имел права превозносить Рахиль как святую, каждым звуком своего голоса он бесчестил ее память, и ты обязан был выстоять против него, сколько бы тузов он ни вытащил из колоды и что бы еще ни сделал.