Норберт Гштрайн - Британец

Ну да, именно в кафе «Бэйли» на Глостер-роуд, несомненно там, Маргарет рассказывала о свиданиях с Хиршфельдером до свадьбы: после первой встречи они виделись каждую субботу, утром, в кафе неподалеку от Лондонского моста, вернее, это был маленький ресторанчик, давно примеченный Хиршфельдером, комнатка без окон, всего-то четыре столика, не ахти какое респектабельное заведение. Я слушала со странным ощущением, что рассказ плохо вязался с ее обликом, тогда у «Бэйли» на ней был темно-синий костюм в талию, концы ее волос, прямых, почти до плеч, чуть подрагивали при каждом движении, она сидела нога на ногу на высоком табурете у стойки, и рядом с ней я совершенно не могла представить себе его — плохие зубы, которые он скалил, когда смеялся, медлительные жесты, на которые официант не сразу обращал внимание, и неизменные пластиковые мешки, полные книг, их он держал на коленях; Маргарет, рассказывая о его бесконечных хождениях по букинистическим лавкам и книжным развалам, часто упоминала об этих мешках, будто они были какой-то важной чертой самого Хиршфельдера. Нет, не могла я вообразить смесь ее духов и запаха старых мужиков, я смотрела, как она, садясь, расправляла юбку, как усмехалась или капризно надувала губы, глядя в зеркало над стойкой, я удивлялась: ну что она в нем нашла, почему каждую субботу встречалась с ним и в середине дня соглашалась завтракать, довольствуясь дежурными блюдами, а потом, дождавшись срока, который сама себе определила, приняла его предложение, уже не раздумывая.

Помню, тогда, у «Бэйли», я спросила, что она знала в то время о его писательском творчестве. Маргарет покатилась со смеху, да так, что довольно долго не могла успокоиться.

— Его творчество! Ох, творчество! — наконец сказала она, фыркая и давясь от смеха. — Неужели вы всерьез думаете, что это как-то повлияло на мое решение?

Не знаю, может быть, она ждала хотя бы кивка, но, скорее, до нее вообще не дошло, что я молчу и пристально гляжу на нее — она вдруг просто перестала замечать что-либо вокруг.

— Чепуха, — заявила она решительным тоном. — Мне он представился как библиотекарь, сто лет прошло, прежде чем я заподозрила, где она, правда-то.

Разумеется, я не удовлетворилась таким ответом.

— То есть он не все рассказал о себе?

— Как знать, может, и все, — возразила она. — Впрочем, в библиотеке он работал только до обеда, а потом уходил к себе и до вечера сидел в своей комнате в «Палас-отеле».

— В «Палас-отеле»?

— Да. Но лучшие времена саутендского «Палас-отеля» тогда уж давно миновали, разумеется.

Вот именно. В этом я вскоре сама убедилась. Нелегко было представить себе, что Хиршфельдер изо дня в день часами просиживал там на третьем этаже и его не затрагивали происходившие вокруг перемены, да он, должно быть, и правда не замечал, что некогда роскошный отель деградировал до уровня дешевых меблирашек, где и входом-то служила дверь со двора. В каком году он стал снимать там номер, неизвестно, но, должно быть, поначалу ему еще попадались в коридорах тогдашние постояльцы и завсегдатаи, мелкие служащие, осуществившие мечту — хоть раз в жизни завалиться со своей милкой в кровать, которая пятьдесят лет тому назад соответствовала претензиям солидных банкиров, приводивших сюда любовниц; а может, встречал какую-нибудь звезду сезона из какого-нибудь вест-эндского театра — надутое ничтожество, перед которым за смехотворную плату расшибались в лепешку ресторанные официанты, а подавали «звезде» на фарфоре, который видал лучшие дни и ставился на стол для баронов с баронессами; достаточно пролистать назад старые гостиничные книги — пригоршней разноцветного конфетти взовьются в воздух прославленные имена. Должно быть, в отель еще наведывались господа, жившие уже в другом месте; вышагивая по истертым коврам, странствовали в интерьерах своего прошлого, заглядывали в пустой танцевальный зал, тщетно старались воскресить в памяти мелодии скрипичного ансамбля и пируэты балерин; если Хиршфельдер не был глух ко всему на свете, от него не ускользнуло что-то подобное, не скрылись и призраки, обитавшие в бильярдной, куда уже составили ненужные столы и стулья, или в баре, где из-под пятен на зеркале проступали лица людей, которые бродят нынче, как привидения, в моей разыгравшейся фантазии: господа в цилиндрах и фраках, дамы в боа из перьев курят сигаретки в длинных мундштуках, коротко стриженные волосы колечками уложены на лбу; но в конце концов в старом истерзанном здании поселили пенсионеров, их понавезли на новое место жительства целыми автобусами. Думаю, этот отель, на небольшой возвышенности у самого моря, ночью напоминал Хиршфельдеру приставший к берегу корабль, все равно — в ярких огнях или темный, корабль, накренившийся под осенним ветром, медлительно покачивающийся в размеренной бортовой качке, — с кряхтеньем и скрипом он чуть склоняется над зыбью толпы, над головами людей, приехавших погулять в выходные, и наконец с приходом вечерних сумерек обретает покой. Стихла музыка и шарканье ног на набережной, замолкли гудки автомобилей и треск игральных автоматов — я представляю себе Хиршфельдера: он стоит у окна со стеклами, словно забрызганными пеной прибоя; представляю, что он засиделся в отеле допоздна и вот подошел к окну, смотрит на проступившие в темноте причудливые очертания каруселей и аттракционов здешнего парка, а дальше за ними мерцают беспокойные огоньки в устье Темзы и тянется мол, говорят, самый длинный в мире, по которому днем пробегают вагончики узкоколейной железной дороги, колеса стучат, словно игрушечные, и кажется, поезд в конце мола не остановится, а побежит прямо по морю, увозя своих пассажиров все дальше, дальше, за горизонт и — на небеса.