Норберт Гштрайн - Британец

Мы еще не обменялись ни словом, но… стоп, надо притормозить, не то скажу, что у меня сразу возникло чувство, будто мы с ней давно знакомы и многое, о чем она рассказала мне в тот день и потом при наших встречах, лишь подтвердило все, о чем я уже знала. Можно бы попробовать описать ее внешность, но, не сомневаюсь, получатся сплошные штампы, затертые сравнения, и Макс поднял бы меня на смех, вздумай я описывать белокурые волосы с сильной проседью, серые или серо-зеленые глаза, да, пожалуй, еще скулы, уж конечно, широкие или выдающиеся вперед; будто и правда имеет какое-то значение, если я, не без труда удержавшись от эпитета «хрупкая», напишу «миниатюрная», а то и вообще начну перечислять всевозможные анатомические особенности и пускать в ход обороты, которыми пестрят публикации модных авторов, вроде «легкая походка», или там «длинноногая, с открытым лицом и ясным взглядом»! Ведь никому ничего не скажет, если написать, что она оптимистка или, чего доброго, навесить на нее ярлык «свой парень» — вот уж излюбленный штамп кое-кого из писателей-мужчин, не имеющих в запасе других рубрик, куда они могли бы отнести женщину, но не признающихся, что на самом деле питают к некой даме не только товарищеские чувства, короче, что касается «своего парня», ничего подобного как раз не было и в помине, так что ограничусь простым изложением фактов. Помню, она подошла, улыбаясь, держа в руках два бокала и бутылку вина, если не ошибаюсь, сама она уже успела хлебнуть, во всяком случае в каждом ее движении чувствовалась уверенность — она все-все делает как надо, а такая уверенность не свойственна человеку трезвому.

— У вас тут тоже кто-то есть?

Неожиданный вопрос буквально оглушил меня — так резко он прозвучал; я довольно грубо ее осадила:

— Нет. Никого.

Однако она и глазом не моргнула.

— Никого?

Я ответила не сразу, сперва посмотрела на нее так, будто понятия не имею, о чем речь; из-за этого мой ответ, в сущности повторение, прозвучал довольно выспренно, чего мне вовсе не хотелось:

— У меня никого нет!

Прежде чем она успела объяснить, я сообразила — она же имела в виду запечатленных на фотографиях; затем она назвала себя и тотчас стала просить, чтобы я звала ее просто по имени, Маргарет. Она сунула мне в руки бокал вина; даже сегодня я морщусь, вспоминая неловкую напыщенность той минуты, когда мы молча чокнулись, стоя перед фотографиями, а ведь среди них, как я поняла, был и снимок, принадлежавший Маргарет. Мое молчание — вот оно меня злит, потому что молчание продолжалось хоть и недолго, а все-таки было каким-то заискивающим, мне оно и сегодня вспоминается как казенщина официальной церемонии, минуты молчания, и для полноты картины после нее не хватало только тоста. Иногда я сегодня гадаю, правда, без всякого результата: то ли она захотела излить душу именно мне, то ли я просто подвернулась, как другие люди, которых она с великой легкостью посвящала в свою тайну. Подняв бокал, я встретилась с ее взглядом, но не прочитала в нем, какой реакции она ждет; возможно, она устроила проверку, которую я выдержала потому, что начала задавать вопросы — хотелось чем-нибудь нарушить молчание; да, наверное, выдержала, ведь в конце концов ни с того ни с сего не рассказывают посторонней девице, что твой муж совершил убийство, а в то время я была для нее именно посторонней, едва знакомой девицей, и даже потом, после многих встреч, я все равно осталась для нее чужой, да и она была для меня никакой не Маргарет, а миссис Хиршфельдер, нравилось это ей или нет.

В сравнении с этим все, что она сообщила о Хиршфельдере на выставке, было сущими пустяками: истории, которые она рассказывала, наверное, в сотый раз — очень уж гладко; что ж удивительного, если она внезапно замолчала, оборвав рассказ на полуслове, будто все это ей самой вдруг опротивело.

— Не хочу докучать вам, — сказала она, глядя в сторону. — Наверное, подобные вещи вам здорово надоели.

Я еще не успела толком рассказать о Максе, о том, с каким пиететом он относился к Хиршфельдеру, но — очень хорошо помню — стоило мне заговорить об этом, ее реакция была неожиданной — насмешка! — она вдруг рассмеялась и даже всплеснула руками:

— Но вы-то не приняли все это за чистую монету?

Я покачала головой и тут же, сама себе противореча, сказала:

— Почему же? У меня не было причин не верить.

Впрочем, это было уже не на выставке в Австрийском Институте, а позже, думаю, в одну из наших встреч вечером у «Бэйли» на Глостер-роуд, кажется, там она впервые назвала меня деточкой, как с тех пор и звала постоянно: «Ну, что вы, деточка!» — если я ничего не перепутала, конечно.