Норберт Гштрайн - Британец

Один караульный отошел и мочился где-то у стены, другой повернулся и, раскинув руки, уперся ладонями в края окна, — показалось, что он распят, — и уставился на вас, хотя в темноте вряд ли мог кого-то разглядеть; его голос прозвучал совсем близко:

— Ну хоть ты тресни! На преступников они, конечно, не похожи, так-то оно так… Но ты все-таки скажи, неужели ты и правда думаешь, что их взяли под стражу зря?

И ответ — на самом деле не ответ:

— Ты о чем?

Больше ничего. Лишь спустя минуту, чуть слышно:

— Тут в основном евреи.

Мать потеряла место акушерки, потому что врач, у которого она работала, был вынужден прекратить практику, с того дня она сидела дома и за гроши штопала и шила белье для гостиниц, пока не лишилась и этой работы; ты вспомнил: еще через несколько недель ее мужу прислали извещение о том, что он уволен из фирмы по продаже автомобилей: во время пробной поездки с клиенткой фирмы, под вечер уже, в сумерках, его остановил патруль, и хотя дама протестовала, старалась показать, что она порядочная, не какая-нибудь, грозила, мол, у ее жениха влиятельные связи и его друзья хоть кого могут услать в глухую провинцию, сразу стало ясно, какие у него были намерения относительно клиентки, сразу все поняли, что он — один из тех отвратительных, грязных типов, которые не стыдятся своего происхождения и ничем не гнушаются, лишь бы обесчестить невинное создание.

Однажды, когда тебе было лет тринадцать-четырнадцать, мать после работы подсела в гостиной к своему мужу и рассказала, что вот уже третья пациентка, третья всего за одну неделю, наводила справки, допытывалась у господина доктора, верно ли, что женщина не может родить хорошего ребенка, если она хотя бы раз в жизни переспала с евреем; она рассказывала, что эти пациентки волновались и всегда заводили речь издалека, вначале говорили о своем цикле, его нарушениях, и сидели в пальто и шляпке, тесно сдвинув колени, глядя в пол, но в конце концов задавали главный вопрос, и все это были дамы, состоящие в браке, респектабельные, когда они поднимали голову, в глазах у них был страх, уж не заразились ли они неизлечимой болезнью, и умоляли успокоить, дать им отпущение грехов; ты слышал хрипловатый голос матери и короткие паузы, и ты вдруг заметил, что лежишь, не смея пошевелиться, как в детстве, когда они вечером заглядывали в твою комнату проверить, спишь ли ты уже.

— Учти, докладывать, что ты еврей, незачем каждому встречному, — посоветовал отец на прощание, когда вы с ним возле Западного вокзала дожидались поезда, вы стояли на улице, он решил не заходить в здание вместе с тобой, ты держал в одной руке чемодан, в другой — сумку с самыми необходимыми вещами, нанятый отцом фотограф вертел тебя так и эдак, и ты дождаться не мог, чтобы уж прошли эти последние минуты, ты был бы рад удрать, вырваться, броситься прочь сломя голову и бежать, бежать, покуда сил хватит, а потом остановиться где-нибудь в чистом поле, или — проскользнуть на перрон неприметно, как чужак. Было раннее утро, ледяной холод, говорили, что скоро пойдет снег, но снег все не шел, небо буквально на глазах отступало ввысь, голова была ясной, слишком ясной, и невесомо легкой, а он выкручивался: — Пойми меня правильно, — и все говорил, говорил без умолку, — ничего позорного в этом нет, — и уже все слова приобретали обратный смысл, и уже ты не слышал слов, слышал только режущую боль в груди при каждом вздохе. — Очень печально, — сказал он, — но боюсь, ты везде будешь сталкиваться с людьми, для которых это не просто… — И вот поезд уже подали, поезд, который сейчас увезет тебя с глаз долой, ты же никогда не уезжал из Вены далеко, разве что в Земмеринг, до которого ехать всего ничего, да и сколько лет назад это было, еще в Штирию ездил, в Вахау, с бабушкой из Будапешта, в гости к ее сестре, и вдруг все звуки исчезли, ты увидел неслышно проезжавшие автомобили, беззвучно шагавших людей, это было одно крепко сбитое целое, плывшее в строго определенном круговом вращении, и все время там кто-то появлялся, кто-то исчезал, а он опять называл тебя Габриэлем и все чаще поглядывал на часы. Ты знал, что позже сможешь в точности вспомнить все происходящее в эти минуты, и тогда у тебя найдутся нужные слова, и все будет иметь значение, ты говорил себе: просто надо, чтобы прошло время, ты твердил и твердил про себя эти слова, чтобы не расхохотаться во весь голос, а сам смотрел на него.

— Понимаю.

И он:

— Жена судьи тебя не укусит.