Ноэми Норд - Бедные звери шизария

Это была настоящая тюрьма. Никто не знал, где я. К телефону не подпускали: " Сломалась АТС, с Москвой нет связи." Даже простое письмо не начертать, ни ручки, ни конверта. Каждый клочок бумаги — жуткий дефицит. Больные не брезговали и добывали из мусорных ведер драгоценные обрывки оберток и газет.

Невольно вспоминались аресты кровавых 30-х, когда несчастным арестантам дозволялось и даже предписывалось захватить из дома узелок с мылом, зубной щеткой, чистым бельем и прочим… Все мои вещи и даже очки остались в ментуре. Забрали даже бюстик.

— Это — чтобы ты на нем не повесилась…Были такие случаи здесь. С тех пор нельзя.

Каждое утро приходилось выпрашивать расческу то у одной больной, то у другой. Тут уже не до брезгливости, лишь бы дали. Спасибо, малине. Наркоманка не жалела шампуни, а маленькая Люда — расческу.

Зубы я чистила краем полотенца.

— Откуда столько вшей? Кишат! — воскликнула сестра при осмотре новенькой, располневшей седовласой старухи, — Что же ты за собой не следишь? От тебя на других перейдут! Немедленно вымыть голову керосином! И чтобы завтра голова была чистой! Девочки! Дайте шампунь! У кого — шампунь?!

Но шампунь в дурдоме — страшный дефицит, и старуху вымыли стиральным "Лотосом", потом керосином с серым хозяйственным мылом, но было поздно: на место смытых вшей вылуплялись новые. Решили старуху наголо побрить.

— Нет! Нет! Не хочу — под ноль! Ко мне дети приходят! Внуки! Как же я им покажусь!

— А вот мы детей и попросим обрить, или пусть сами гнид ваших вытаскивают!

Девчонки бабку люто возненавидели. Малолетка всякий раз при встрече била по зубам, Зозуля против подобных мер не возражала. Старуху украсили живописные фингалы.

Вдобавок ко всему бабка страдала недержанием мочи, разило от нее за километр. Во время обеда больные ссорились из-за нежелания с ней рядом сидеть. Нянечки учили бабку подкладывать тряпки, но та продолжала смердить.

— Неужели не можешь свою парашу заткнуть?

— Дали мне тряпок, дали, а толку? У меня такая болезнь!

— Сегодня подстрижем наголо!

— Да как же я буду лысая ходить? Я не уголовница! Как некоторые! Не позволю стричь!

— А мы платочек дадим, будешь в платке ходить, никто не заметит!

— Никогда платков не носила! И не буду! Не дам стричь!

— А мы тебя свяжем и не спросим.

Маленькая Люда сжалилась вдруг над вшивой старухой, принесла ведро с водой и целый день выискивала у нее насекомых и топила в ведре.

Педикулез наступал. Вши расползлись по всему отделению. Мелкие белые, под цвет седины с черными глазками и с кровавыми желудками, они спрыгивали с бывших владельцев — старух, ползли по дорожкам, карабкались по одеялам, впивались в кожу новых жертв.

Каждодневные проверки голов и шей были бесполезны. Кровати стояли тесно, парами, иногда за ночь при-возили столько больных, что некуда было положить, укладывали вальтом на кроватях или рядами на полу.

— Не садись на ту кровать — там вшивая!

— Не подходи к Лиде! У нее вшей нашли! — то и дело раздавались окрики по отделению.

Горе той, у кого найдут в голове. Она сразу попадала в касту неприкасаемых. Вши выбирают вшивых. Девчонки следили за собой. И каждый раз, когда пальцы медсестры, начинали перебирать на проверке мои волосы, сердце холодело: "Вдруг и мне скажут: "Вшивая!" Сколько расчесок я здесь перебрала! Голова подозрительно жутко чесалась.

А больных все прибывало, словно там, за стенами Петелино, весь мир начал сходить с ума. Особенно много привозили по ночам, до утра они перекатывались с боку на бок на полу, утром их сортировали и отправляли в отделение этажом ниже. Но и там не хватало мест. (В стране начинался дефолт, и человеческий разум пасовал).

— Безобразие! Больных класть некуда, а уголовниц бесплатно кормят! Нечего их лечить! В тюрьму их! — с утра заводилась активистка Проня. Нам, больным, должны создать условия. Гнать всех бритых!

Недостаток мест не ускорил сроков моей экспертизы, но стали выписывать тех, кто давно засиделся.

Сколько радости было в опухших от аминазина лицах! Они смеялись, лезли целоваться, беспрестанно кричали: "Прощай, Сан — Петелино!" Выписали крупную деваху, которая каждое утро, согнанная подъемом, досыпала под моей кроватью. Господи, как она торопилась, натягивая окровавленное ссохшееся белье, ноги при этом едва попадали в штанины, пуговицы застегивались наперекосяк — скорей — скорей — лишь бы не передумали проклятые — лишь бы не остановили в дверях — не схватили на полпути! Она вдруг бросилась меня целовать: " Спасибо тебе! Счастливо! Пока!" (За что спасибо?! — не успела я удивиться), а она уже исчезла в распахнутой настежь двери.