Гюнтер Грасс - Собачьи годы

Однако, сколь красноречиво ни расписывает директор Брауксель установившуюся между птицами и пугалами полную гармонию, несведущий экскурсант Матерн то и дело бормочет, словечко «живодерство». Когда же он слышит, что фирма, в целях дальнейшей рационализации, приучает теперь воробьев, полевых голубей и черных дроздов гнездиться, высиживать и выводить птенцов в горной породе, когда ему начинают мерещиться целые птичьи генерации, не ведающие света дня, а угрюмые соляные своды принимающие за свод небесный, он уже прямо говорит об адских мучениях адских птиц, хотя во всех трех камерах жизнь, на первый взгляд, идет дружно-весело и совсем по-майски: трели жаворонка и посвист зяблика, голубиное воркованье и галочий грай, наконец, сумбурный воробьиный гвалт, — словом, акустика полноцветного майского полдня безоблачно царит под сводами всех трех камер; лишь иногда, совсем редко, когда рудничная вентиляция в восемьсот пятидесятой оставляет желать лучшего, чтобы не сказать почти иссякает, служащим фирмы «Брауксель и К°» приходится подбирать с пола тельца отдельных пернатых созданий, у которых подземная атмосфера отбила всякую охоту радоваться жизни.

Несведущий экскурсант заявляет, что он просто убит. С его уст даже срывается тавтологическое словосочетание «адское позорище». И если бы не штейгер участка, который сулит ему в двадцать девятой камере показать венец всего птичьепугального образования, а именно выпускной праздник, или большой заключительный всепугальный митинг — он бы давно уже очертя голову мчался к рудничному двору, чтобы уж там — буде, конечно, он туда добрался — кричать и требовать, словом, рваться к воздуху и свету, к солнцу и маю.

Ну, а так он снова вынужден подчиниться и вот уже смотрит, но, конечно, со стороны, на весь этот феерический балаган. Ибо в этом пугалопараде представлены все выпускники-фирманты всех обучающих камер. Пугала-богомольцы и пугала-десантники, гражданские пугала — эти целыми семьями с пугалоглавой во главе. Разнузданные, подавленные и самодостаточные пугалокозлы. В испоганенном тряпье на пугальный слет и пугальный шабаш прибывают: философское пугало в вязаной шапочке, приведенные к средним значениям периферийные пугала, ангелоподобные элитные пугала, а также все, чем может порадовать нас история: бургундские носы и габсбургская губа, шиллеровский ворот и суворовский сапог, испанский черный на прусском голубом, а промежду ними — барыги свободной рыночной экономики и почти уже неразличимые, ибо скрывшиеся в собственных потрохах, внутренние эмигранты. А это еще кто разоряется, кому больше всех надо, кто обеспокоен пугальными умонастроениями и пугалопеременами? Да конечно же всеобщие любимцы — оппортунисты, те, что под коричневым носят красное, но в любую секунду готовы юркнуть и в церковное черное. А в самую гущу праздника — ибо государственное уложение подразумевает тут равноправие представительства — уже рвутся своенравные театралки отдельности. Одно слово — пестрота, пугалокрасочность, благолепие! Родной пугалонемецкий уже коммуницирует. Пугаломузыка облагораживает ненависть, ярость и неугомонную месть, три первичных эмоции, которые во всех камерах тщательно смазали всем пугалам механику, да и сейчас, в зале, ходят надсмотрщиками и покрикивают: «Вот ужо! Смотрите у меня!»

Однако в целом фирманты ведут себя прилично, хотя в любую минуту и готовы к шалостям. Пугала с полной боевой выкладкой пристают к поющим пугалам-миссионерам. Пугало-стервятник не может отказать себе в удовольствии поразмять когти. Историческая группа «Смерть Валленштейна» почему-то затащила в свои ряды горстку больнично-бледных медсестер. Кто бы мог подумать, что досократическое философски-лыжное пугало позволит втянуть себя в диалог с лукавой теорией социального расслоения? Ажиотаж нарастает. Разученный в седьмой камере и совершенно несправедливо названный кое-кем «адским» смех, а иногда уже и хохот, волнами перекатывается по залу, смешиваясь где с плачем из восьмой, а где и со скрежетом зубовным из девятой камер; ибо какой праздник обходится без шуток и смеха, но и без слез по поводу пропавшей сумочки, и без мгновенно вспыхнувшей ссоры, быстро улаженной и погребенной под скрежетом зубовным?

Когда, однако, объединенные общим заключительным торжеством фирманты, ведомые директором с псом и несведущим экскурсантом, что плетется за штейгером участка, препровождаются в расположенную по соседству тридцатую камеру, тут мгновенно устанавливается мертвая тишина.