Эли Визель - Ночь. Рассвет. Несчастный случай

— Ты напрасно так терзаешь себя, милый, — повторила она несколько раз подряд. По крайней мере, она больше не называла меня «бедным мальчиком», и я был ей за это благодарен.

— Перестань. Ты молод и умен, и ты уже достаточно намучился. Скоро все кончится. Англичане уйдут, и мы выйдем из подполья и начнем вести простую нормальную жизнь. Ты женишься, у вас будут дети. Ты станешь рассказывать им сказки и смешить их. Ты будешь счастлив, оттого что они счастливы, а они будут счастливы, я тебе обещаю. С таким отцом, как ты, не может быть по-другому. Ты позабудешь эту ночь, эту комнату, меня и все остальное.

Произнося «все остальное», она описала широкий полукруг рукой. Я вспомнил мою мать. Она говорила так же выразительно и употребляла почти те же слова. Я очень любил маму. Лет до девяти-десяти она каждый вечер укладывала меня спать, напевая колыбельные и рассказывая сказки. «Около твоей кроватки стоит козочка, — говаривала она, — золотая козочка. Куда бы ты ни пошел, козочка будет указывать тебе путь и оберегать тебя. Даже когда ты вырастешь и очень разбогатеешь, когда ты узнаешь все, что только можно узнать, и у тебя будет все, что душа пожелает, козочка останется с тобой».

— Ты говоришь совсем, как моя мама, Илана, — сказал я.

У моей мамы тоже был мелодичный голос, даже мелодичнее, чем у Иланы. Подобно голосу Бога, он рассеивал хаос и вызывал видение будущего, которое могло бы стать моим, и козочка хранила бы меня, козочка, которую я потерял по дороге в Бухенвальд.

— Если человек говорит о своей маме, — сказала Илана, — значит, ему больно.

— Нет, Илана, — ответил я, — в эту минуту больно ей.

Ласкающая рука Иланы стала легче, она гладила меня словно издалека. Илана начинала понимать. Тень прошла по ее лицу. Несколько минут она молчала, потом мы вместе разглядывали ту руку, которую ночь протягивала нам через окно. — Война похожа на ночь, — сказала Илана. — Она покрывает все.

Да, она начинала понимать. Я едва ощущал прикосновение ее пальцев к моей шее.

— Мы говорим, что наша война — священная, — продолжала она, — что мы боремся против чего-то и за что-то, против англичан и за независимую Палестину. Так мы говорим. Но это слова, и они должны лишь придать смысл нашим действиям. А наши действия, если взглянуть на их истинную примитивную суть, пахнут кровью и окрашены кровью. Мы говорим — это война, мы должны убивать. Одни, вроде тебя, убивают руками, а другие, вреде меня, убивают своим голосом. Каждый по-своему. А что нам еще остается делать? У войны свои законы, и, отрицая их, мы отрицаем ее цель и преподносим врагу победу на серебряном блюде. Это для нас неприемлемо. Нам нужна победа, победа в войне, чтобы выжить, чтобы удержаться на поверхности времени.

Она говорила, не повышая голоса, словно напевая колыбельную или рассказывая сказочку на ночь. В ее интонации не было ни страсти, ни отчаяния, ни даже особого интереса.

Вообще-то, она была совершенно права. Мы воевали; у нас был идеал, была цель — и был враг, который стоял на нашем пути. Врага надо уничтожить. Но как? Любыми средствами, которые в нашем распоряжении. Мы прибегали к различным средствам, но сами по себе они не имели значения и быстро забывались. Цель, результат — вот что останется навсегда.

Наверное, Илана была права, уверяя меня, что когда-нибудь я позабуду эту ночь. Но мертвые не забывают, они будут помнить. Для них я навеки заклеймен, как убийца. Не существует тысячи способов стать убийцей; человек либо убийца, либо нет. Нельзя сказать — я убью только десять или только двадцать шесть человек; я буду убивать только пять минут или всего один день. Убивший хотя бы одного человека — убийца до конца своих дней. Он может сменить род занятий, скрыться под другой внешностью, но палач или, по крайней мере, маска палача — всегда с ним. В том-то и заключается суть дела: декорации спектакля влияют на актера. Воина сделала меня палачом, и я останусь палачом даже после смены декораций, когда буду играть в другой пьесе и на другой сцене.

— Я не хочу быть убийцей, — сказал я, едва выдавив это слово и сразу отталкивая его.

— А кто хочет? — ответила Илана.

Она по-прежнему гладила мою шею, но у меня откуда-то возникло ощущение, что ее пальцы ласкают не мою шею, не мои волосы. Благороднейшая в мире женщина не решится прикоснуться к коже убийцы, к коже человека, который всю жизнь будет носить ярлык убийцы.

Я бросил быстрый взгляд через плечо, чтобы убедиться, здесь ли остальные. Гидеон и Иоав дремали за столом, уронив головы на руки. Гидеон, казалось, и во сне молился. Гад все еще был в погребе и меня удивляло, что он до сих пор не вернулся. Что касается призраков, то они прислушивались к разговору, но, к моему удивлению, не вмешивались. Илана молчала.