Эли Визель - Ночь. Рассвет. Несчастный случай (Три повести)

— Что случилось? — спросил я с бьющимся сердцем.

— Ничего, — ответила она. Ее голос доносился из другого мира. — Ничего. Иди сюда. Давай ляжем.

Внезапно она поднесла руку к губам. Ее лицо побледнело, словно жизнь покинула его.

— Что случилось с тобой? Скажи что-нибудь!

Она не отвечала. Прижав руку ко рту, она смотрола сквозь меня, будто я был прозрачен. Ее глаза были сухи, как у слепого ребенка.

— Я тебя обидел? — спросил я.

Она меня не слышала.

— Хочешь, я уйду?

Она была далеко, в таком убежище, куда чужие не допускались. Мне оставалось только ждать снаружи. Я понял, что поцеловав ее, я привел в действие какой-то неведомый механизм.

— Скажи мне что-нибудь! — умолял я ее.

Моя мольба не достигала ее. Она казалась безумной, одержимой. «Может быть, я жил только ради этой встречи», — подумал я. Ради встречи с проституткой, которая хранит в себе печать невинности, подобно сумасшедшим, которые в разгар своего безумия проявляют признаки рассудка.

Так продолжалось несколько минут. Затем она словно проснулась, ее руки опустились. Усталая и бесконечно печальная улыбка озарила ее лицо.

— Прости меня, — мягко скачала она. Я все испортила. Извини, это било глупо с моей стороны.

Она начала раздеваться, но мне уже не хотелось ложиться с ней в постель. Теперь я хотел только понять ее.

— Подожди, — сказал я, — давай поговорим.

— Ты не хочешь спать со мной? — спросила она встревоженно.

— Потом, — заверил я ее, — давай сначала немного поговорим.

— О чем ты хочешь поговорить?

— О тебе.

— Что ты хочешь спросить?

Она машинально расстегнула юбку.

— Кто ты?

— Девка. Такая же девка, как и другие.

— Нет, — возразил я, — ты не такая, как другие.

Она сбросила юбку на пол и теперь расстегивала блузку.

— Откуда ты знаешь? — спросила она.

— Интуиция, наверное — сказал я смущенно.

Она осталась только в черном бюстгальтере и трусиках. Медленно она растянулась на постели. Я присел рядом с ней.

— Кто ты? — снова спросил я.

— Я уже тебе сказала. Девка, такая же, как другие.

Я бессознательно гладил ее по голове.

— Как тебя зовут?

— Неважно.

— Как тебя зовут?

— Сара.

Привычная печаль охватила меня.

— Сара, — сказал я. — Красивое имя.

— Мне оно не нравится.

— Почему?

— Иногда оно пугает меня.

— Мне нравится это имя, — сказал я. — Так звали мою мать.

— Где она?

Я все еще гладил ее волосы. На сердце у меня стало тяжело. Сказать ей? Я не мог произнести простые, такие простые слова: «Моя мать умерла».

— Моя мать умерла, — сказал я, наконец.

— Моя тоже.

Молчание. Я думал о моей матери. Если бы она увидела меня сейчас… Она бы спросила:

Кто эта девушка?

Моя жена, — сказал бы я.

А как ее зовут?

Сара, мама.

Сара?

Да, мама. Сара.

Ты что, с ума сошел? Ты забыл, что меня тоже зовут Сара?

Нет, мама. Я не забыл.

Значит, ты забыл, что мужчина не имеет права жениться на женщине, которая носит то же имя, что и его мать? Ты забыл, что это приносит несчастье? Что мать умирает из-за этого?

Нет, мама. Я не забыл. Но ты не можешь еще раз умереть. Ты уже умерла.

Ты прав… Я умерла…

— Ты действительно хочешь узнать?

Голос Сары вернул меня на землю. Она глядела прямо перед собой, словно смотрела сквозь стены, годы и воспоминания, чтобы добраться до первоисточника. Там небо прикасается к земле, и жизнь призывает любить. Сара задавала мне этот вопрос так, как будто именно я сотворил мир.

— Ты действительно хочешь узнать, кто я?

Ее голос стал жестким, безжалостным.

— Конечно, — ответил я, скрывая страх.

— Раз так…

Временами я проклинаю себя. Мне не следовало слушать. Я должен был убежать. Слушать рассказ при таких обстоятельствах, все равно, что играть в нем роль, принимать ту или другую сторону, говорить «да» или «нет», идти тем или иным путем. С этого момента начинается «раньше» и «потом». И даже попытка забыть превращается в трусливое соучастие.

Мне следовало убежать или заткнуть уши. Или подумать о чем-нибудь другом. Я должен был закричать, запеть, поцеловать ее в губы, тогда она перестала бы говорить. Я должен был переспать с ней, сказать, что я люблю ее. Все, что угодно, только бы она перестала говорить.

Я не сделал ничего. Я сидел на краю постели, рядом с полураздетой женщиной, и слушал ее рассказ. Мои пальцы сдавливали мне горло, словно тиски.

Теперь, всякий раз, когда я думаю о Саре, я проклинаю себя, и проклинаю тех, кто не думает о ней в те минуты, когда она раздевается. Ее загадочное лицо напоминало лицо больного ребенка. Она глядела прямо перед собой, в ее глазах не было страха. Она пронизывала взглядом стены, будто различала за ними хаос, предшествовавший сотворению мира.