Леонид Гиршович - Шаутбенахт

В этот день вся страна вместе со мной празднует мое переоблачение в плащ. Взоры всех устремлены на него. Завтра я так явлюсь в школу. Послезавтра о нем позабуду. Но сегодня чувство плаща свежо, как холодок в затылке по выходе из парикмахерской.

Я шел — с чистым альбомом для рисования и с душой, легкой, как волосы Береники, промытые невскою водой. Такие же были у купальщицы, которой приписывалось сходство с Ларой и которую на основе этого сходства я перерисовал (со своей памяти) прямо на обложку альбома, под обложкой — белизна непокоренных вершин.

Было часов одиннадцать утра. Я шел на звук вчерашнего салюта, озарявшего многотысячный кордебалет горожан под названием «Тропою грома». Сегодня на берегах Великой Реки полная безмятежность. Где массы давились друг дружкой в ожидании спасительной отрыжки вполнеба, там прогуливались от силы по трое. А то и по двое — под обязательство сделаться тремя в эту пятилетку.

Политика канонерок не была еще в ходу. Впоследствии обведенные лампочками, в язычках флажков, они выстраивались по фарватеру Великой Реки. Но в то утро ничто не заслоняло мне панораму-виньетку: ростральные колонны, портик и пристань, широкой гранитной складкой ниспадавшую к Великой Реке, — «изображением коих отныне повелеваю украшать слова гимна Великому Городу». Оставалось только сочинить, эти самые слова и под видом петровского рескрипта послать в «Пионерскую правду».

Устроившись на середине Кировского моста, я чувствовал себя редкой птицей: в празднично-легком плаще, в руках альбом. Флаги, воткнутые в парапет попарно, изнемогли в «бореньях с Бореем». Подо мной от быка подальше пытаются отгрести на прокатной лодке, угодившей сдуру на Неву.

Я забываю рисовать и смотрю, как у них дела. Потом спохватываюсь: у них свои дела, у меня свои. Присочинить слова не фокус, на волне вдохновения… — взгляд на буксующую лодку. Они уже гребут в два смычка, он налегает обеими руками на одно весло, она на другое, изнемогли в непосильных бореньях. «У каждого свои дела», — повторяю я любимую фразу моей мамы, Златы Михайловны.

Тогда я стал разрабатывать золотую жилу одного превращения, которое даже не нуждалось в обычных для такого рода магии аксессуарах: подушке, одеяле, грядущем сне и т. п. Незадачливой парочке в лодке — кто там они были: студент со студенткой? парень с девушкой? петушок с курочкой? — я пересадил лица Юры и Лары; лица, с которых, обмирая напоказ друг дружке, долгим глотком пилось на брудершафт. «Хочешь, я тебя поцелую?» — здесь исключалось. Как старший, это он должен учить ее целоваться — не могла же она признаться, что умеет и без него. Когда у его мамы Варвары Георгиевны ноги еще не были как у фавна, пелось — под гармонь, которой гармонист устраивал заворот кишок, ложась на нее щекой: «Мы на лодочке катались золотистой-золотой, не гребли, а целовались, и прибило нас к быку. Гвоздями».

Вместо того, чтобы взад-вперед сновать по Лебяжьей канавке, они выплыли на Неву — раззудись, плечо, размахнись, рука! Это маскулинное плечо в вырезе майки я помню. Обладатель его — взрослый, хоть ростом, может, и не выше восьмиклассника. Сопроводительное письмо было написано еще вчера: «Здравствуй, „Пионерская правда“! Присылаю тебе слова гимна Великому Городу. Я очень люблю эту музыку, и я очень люблю мой город-герой. Но когда я слушаю его гимн, мне не хватает слов. И другим ребятам тоже. Поэтому я их сочинил. В свободное время я очень люблю рисовать и после школы обязательно поступлю в Академию художеств. С уважением и пионерским приветом, ученик шестого класса Юра Грачев. Мой адрес: г. Ленинград, ул. Правды, д. 16, кв. 20».

Вот тебе и взрослый. Наверное, готов был утопиться. Уже оба на равных гребут, а она, между прочим, пианистка, ей скоро на концерте играть. Превращать Лару в девушку с веслом, конечно, было злодеянием, но я же не различал между добром и злом. Впрочем, грехопадение с последующим изгнанием из детства для меня уже не за горами.

Svave, mari magno turbantibus aquora ventis, e terra magnum alterius spectare laborem; non quia vexari quemqamst iucunda voluptas, sed quibus ipse malis careas quia cernere suave est [50] Сладко, когда на просторах морских разыграются ветры, с твердой земли наблюдать за бедою, постигшей другого; не потому, что для нас будут чьи-либо муки приятны, но потому, что себя вне опасности чувствовать сладко ( лат. ). . Школа жизни не преминула дать мне урок — только не латыни. Ибо тут-то она ему и сказала:

— Ты чего делаешь? — устами милиционера.

Вопрос был задан с единственной целью: привязаться. Видел же, что я рисую, а не собираюсь, к его великой печали, броситься с моста в реку. Отвечать зрячему на подобный вопрос означало оправдываться. Я же, надо сказать, милиционеров не боялся. Мартышки — да. И поэтому, в свою очередь, спросил: